Прошло минут двадцать. Из домика под черепичной крышей не доносилось ни звука, и Моня все не выходил.
В сердце Шляпентоха зародилось недоброе предчувствие: эта семейка из пяти человек, поняв, что русский солдат пьян, могла навалиться на него и прирезать его же собственным кинжалом. О таких случаях предупреждали солдат армейские газеты. Фиме стало страшно за друга. Он снял с шеи автомат, щелкнул затвором и пошел по сырому, вязкому снегу через голый траурный сад. Затаив дыхание, поднялся по красным кирпичным ступеням, толкнул плечом незапертую дверь, ступил мокрыми ботинками на пушистый коврик в прихожей и прислушался.
Из дальних комнат слабо доносился чей-то голос. Фима узнал Моню и с облегчением перевел дух. Моня разговаривал с кем-то. И не по-немецки, а на чистом идише.
Шляпентох шагнул туда, все еще держа автомат наготове.
Монин автомат валялся на узорном ковре. А сам Моня, без шинели, сидел за столом под люстрой. Перед ним, окаменев, сидели хозяин и хозяйка, слушая несвязную пьяную речь. Справа и слева от Мони хозяйские дочки и мальчик с голодным нетерпением тянулись вилками к открытым консервным банкам. Это была американская «Свиная тушенка», вспоротая трофейным кинжалом с наборной рукояткой, который лежал на скатерти. И желобок для стока крови на клинке был забит белым салом. Дети глотали торопливо, не жуя.
– Малка… Ципора… – поглаживал Моня плечи девочек, а потом повернулся к мальчику: – Ты, Пиня, не спеши – подавишься… У меня еще две банки имеются в запасе… Мамаша… и ты, папаша… Кушайте на здоровье… Почему не хотите?.. Это же американская тушенка, первый сорт!.. Ой, я совсем забыл… Ну, начисто забыл: вы же не едите свинину… Прошу прощения… Ну, что же делать? Где достать для вас кошерное?
И, увидев в дверях Шляпентоха, улыбнулся с извиняющимся видом:
– Вот мой друг… Он может подтвердить… Во всем мире теперь нет кошерной пищи.
Эпилог
Последний раз мне довелось видеть Моню Цацкеса незадолго до конца второй мировой войны. Был март. Таял снег на бетонных автобанах Померании. Аккуратные поля немецких бауэров были под водой. В голых ветвях придорожных вязов удивленно галдели прилетевшие с юга грачи.
На Запад, по германским первоклассным дорогам, двигалась азиатская орда. Русская армия-победительница. В диковинных шапках-ушанках, в измызганных серых шинелях, в допотопных обмотках и кирзовых сапогах. На мохнатых монгольских лошадках. На трехосных американских «студебеккерах». На исцарапанной осколками броне танков «Т-34». И просто пешком, – без строя, ватагой, – навьюченная пудовыми плитами минометов, ручными пулеметами, трофейными фауст-патронами. С противогазными сумками, набитыми шелковым дамским бельем, с десятком немецких часов на каждой руке – от запястья до локтя. На лафете артиллерийского орудия дребезжало, закрепленное цепями, черное лакированное пианино, оскалив белые клавиши. Скуластые солдаты с блаженной улыбкой растягивали меха перламутровых аккордеонов «Хоннер», и разудалые и тоскливые степные песни плыли над готическими шпилями кирх, над остроконечными кирпичными крышами, над ухоженной и сытой немецкой землей.
Моросил мелкий дождь, когда я остановил свой «виллис» у развилки дорог, чтобы уточнить свой маршрут на КПП. Солдат-часовой на этом узле дорог оказался малый не промах. Чтобы укрыться от непогоды и при этом не нарушить устава караульной службы, он приволок из ближайшего немецкого фольварка дубовый шкаф с резными узорами на распахнутых настежь дверцах, вышиб из него полки и перекладины, вышвырнул все барахло в придорожную грязь и забрался в шкаф во весь рост, как в караульную будку. Большое зеркало на внутренней стороне дверцы давало ему широкий обзор в оба конца, и он не утруждал себя даже лишним поворотом головы.
На часовом были красные американские ботинки, серые обмотки вились спиралью до колен, короткая шинель с черными подпалинами-следами ночлегов у костра – была косо подпоясана брезентовым ремнем, на боку болталась противогазная сумка, где, как ни странно, сохранился противогаз. Над выпущенным на лоб черным чубом с редкими прядями ранней седины торчала зимняя шапка на «поросячьем пуху», с одним ухом, задранным вверх, а другим – опущенным вниз. Эти два уха шапки-ушанки, поднятое и опущенное, словно захваченные врасплох на стыке времен года, напоминали о том, что зима уже прошла, а лето все еще не наступило.
На задней стенке шкафа висели на гвозде стенные часы с гирями на цепях и маятником. Каждые пятнадцать минут часы начинали простуженно кашлять, над цветным циферблатом отворялось окошко, откуда высовывалась деревянная птичка и издавала хриплое «ку-ку».
Да, это был он – рядовой Моня Цацкес. Он тоже обрадовался мне. И мы принялись болтать, пока рядом нет начальства. Я спрашивал о тех, кого знал еще со времен формирования Литовской дивизии на замерзшей русской реке Волге, а Моня отвечал. Как живой справочник.
– Лейтенант Брохес? Командир минометной роты? Убит… Под Шяуляем…
– Рядовой Фима Шляпентох?.. Смешной парень был. Убили… Совсем недавно.
– Старшина Качура? Подорвался на мине. Даже сапог не нашли. Помните, какие у него были хромовые сапожки?
– И политрук Кац погиб… Война не разбирает.
– А помните почтальона? Валюнаса, которого начальство готовило закрыть грудью амбразуру дота, как это сделал Александр Матросов? Он еще в пьяном виде прокусил ухо нашему командиру полка и угодил в госпиталь для психов. Сейчас вспомнили? Вернулся через полгода и погиб… Так и не став Героем Советского Союза…
– И бывшего шамеса нет в живых… И бывшего кантора Фишмана тоже…
– А немец из Клайпеды? Зепп Зингер, урожденный Залман Зингерис? Который был поваром у фельдмаршала Манштейна и продемонстрировал гостям из Берлина превосходство германской расы? Его взял в повара подполковник Штанько. И оба погибли. От одной бомбы…
И еще сказал Моня:
– Ветеранов, живых, можно по пальцам сосчитать. А дивизия по-прежнему в полном составе. Пополнение наскребли в Литве. Чистые литовцы. Евреев к нам больше не присылают. Кончился запас.
– Знамя полка? А что ему сделается? В целости и сохранности. Бархат почти новый…
Стенные часы за спиной у Мони закашляли, зашипели, и деревянная кукушка высунула головку из круглого отверстия и прохрипела свое «ку-ку», напомнив, что мне пора ехать дальше.
– Постойте, у меня к вам один вопрос… – задержал меня Моня. – Вы старше меня, может быть, вы знаете… – Он смутился и стал подыскивать слова. – Допустим, женщина потеряла дар речи и слышит плохо… не от рождения – это несчастный случай… Так дети у нее не будут глухонемыми?
Я удивился, с чего это Моню Цацкеса интересуют такие проблемы. И он пояснил, застенчиво улыбаясь:
– Понимаете… есть один человек… У меня же никого не осталось… Фирочка-Козочка…
– Какая козочка? – не понял я.
– Есть такая. Тоненькая… с зелеными глазами… Она из-за меня пошла в санитарки и поехала на фронт. Но не доехала. Их разбомбило… От контузии она перестала говорить… И с ушами плохо… Фима Шляпентох, пока его не убило, писал за меня письма… Мы искали ее… И нашли… Так вы думаете, что это не отразится на детях?
Я заверил его, что ее контузия не имеет никакого отношения к будущим детям, потому что это не врожденное, а благоприобретенное…
– Спасибо на добром слове, – улыбнулся Моня, и белые шрамы на его подбородке порозовели. – Так уж, видать, нам на роду написано: раньше я молчал, она говорила. Теперь наоборот будет.
Мы обнялись с Моней. Я поехал к повороту шоссе, оставляя за собой шкаф, переделанный в караульную будку, и плотную фигуру солдата в нем, с круглыми, как у пингвина, глазами.
До конца войны было еще полтора месяца.
Иерусалим, 1977