У меня есть только один повод для сожалений: за всю жизнь я ни разу не совершил ни единого греха из тех, от которых так красноречиво предостерегал свою многочисленную паству. Я не сластолюбец, а поскольку я никогда не состоял в браке, у меня не было возможности совершить измену. Мои аппетиты от природы умеренны, и хотя мне нравятся хорошие вещи, я никогда не проявлял алчности и корыстолюбия. Да и с чего бы, если отец оставил мне добрых пятнадцать миллионов? Я упорно трудился, держал себя в узде, никому не завидовал — разве что самую малость матери Терезе, — и меня не соблазняют ни имущественные блага, ни высокое положение в обществе.
Я не утверждаю, что я вовсе безгрешен. Отнюдь нет. Те, кто ни разу в жизни не погрешил ни словом, ни делом (а горсточка таких, пожалуй, найдется), едва ли могут сказать, что они никогда не грешили в мыслях, верно же? Церкви известны все лазейки. Мы рисуем рай, а потом даем людям понять, что у них нет шанса попасть туда без нашего содействия… Ибо каждый из нас не без греха, а расплата за грех — смерть.
Вы можете подумать, будто в глубине души я неверующий, но при моем воспитании неверие для меня так же недоступно, как левитация. Однако мне понятны заманчивость полюбовного договора с Богом и те психологические трюки, с помощью которых верующие добавляют стойкости своим убеждениям. Не Бог увенчал римского папу его затейливой шапкой — это сделали жертвы теологического шантажа.
Я вижу, как вы ерзаете, так что перейду к сути. Прежде чем умереть, я хотел бы согрешить по-настоящему. Причем не мыслью или словом, а делом. Это желание возникло у меня еще до удара, оно становилось все более навязчивым, но тогда я считал его блажью, которая рано или поздно пройдет. Теперь я понимаю, что ошибался: в последние три года эта идея преследует меня неотступно. Но какой же серьезный грех под силу совершить старику, привязанному к коляске? — спрашивал я себя. А потом, слушая ваши рассказы о книге вашего мужа и о вашей финансовой ситуации, я вдруг понял, что могу согрешить вашими руками. Мало того: сделав вас своей сообщницей, я, так сказать, удвою тяжесть своего греха.
Во рту у нее пересохло, и она с трудом выговорила:
— Я верю в дурные поступки, Уинни, но не верю в грех.
Он улыбнулся. Это была снисходительная улыбка. И неприятная: губы овечьи, а зубы волчьи.
— Ничего страшного. Зато грех верит в вас. Кстати… вы знаете, что удваивает тяжесть греха?
— Нет. Я не хожу в церковь.
— Грех становится вдвое тяжелее, когда вы говорите себе: я сделаю это, поскольку знаю, что потом смогу вымолить себе прощение. Иными словами, рассчитываете и удовольствие получить, и расплаты избежать. Я хочу знать, каково это — так глубоко погрязнуть в грехе. Хочу не просто слегка запачкаться, а нырнуть в этот омут с головой.
— И утащить туда меня! — сказала она с искренним негодованием.
— Но вы же не верите в грех, Нора! Вы сами только что сказали. С вашей точки зрения все, чего я хочу, — это чтобы вы немножко набезобразничали. Не скрою, есть риск угодить под арест, но он минимален. Зато наградой будут двести тысяч долларов.
Она почувствовала, что ее лицо и руки горят, как после долгой прогулки на морозе. Конечно, она этого не сделает. Что ей надо сделать, так это уйти отсюда и вдохнуть свежего воздуха. Увольняться она не станет, по крайней мере пока, потому что ей нужна это работа, но вот уйти уйдет. И если он уволит ее за то, что она покинула свой пост, — что ж, это его право. Но сначала она хотела услышать все до конца.
— Так чего именно вы от меня хотите?
Чад закурил вторую сигарету.
— И чего же?
Она нетерпеливо пошевелила пальцами.
— Дай мне затянуться.
— Норри, ты ведь не куришь уже пять…
— Я сказала, дай.
Он подчинился. После глубокой затяжки она откашлялась дымом и рассказала ему остальное.
Ночью она долго лежала без сна, уверенная, что Чад уже спит. А почему бы и нет? Решение принято. Она скажет Уинни, что не согласна, и пусть он навсегда забудет эту идею. Решение принято, а стало быть, можно спать спокойно.
И все же она не слишком удивилась, когда он повернулся к ней и сказал: