То, что я собирался сделать, было почти самой простой формой метамагии — возвращение моего тела в его прежнее, здоровое состояние. В отличие от других вещей, которые мог делать архимаг, для этого действия мне не требовалось становиться никем кроме самого себя. Моему разуму не нужно было охватывать что-то чужеродное. По сравнению с исцелением посредством обычного волшебства, этот метод был до смешного прост.
Но я хотел не просто вернуться к своему ближайшему здоровому состоянию. Я хотел внести некоторые улучшения, а это могло быть не так-то просто. Тело, или, точнее, та часть разума, которая отражала состояние тела, обладала сильной памятью. Возвращение в состояние за миг перед ранением было делом простым, а вот намеренное изменение чего-либо было гораздо труднее — и если архимаг терял сосредоточенность хотя бы на миг, результат мог быть непредсказуемым.
Годы хорошей еды и лёгкой физической нагрузки оказали предсказуемый эффект, твёрдо закрепившийся в моём разуме. Но мне было плевать. Или, возможно, дело было в моей недавней встрече с Тирионом. Когда тебя избивает до полусмерти поджарый, мускулистый и отвратительно красивый мужчина, да ещё на глазах твоей жены… весьма вероятно, что это как-то повлияло на моё решение. Но будь я проклят, если признался бы в этом.
Закрыв глаза, я вообразил себя не таким, каким я был в тот момент, а таким, каким был две недели тому назад. Я сосредоточился, пока не ощутил это, поверил в это, а затем начал подправлять образ у себя в голове. Седые волосы я оставил — не было необходимости выставлять это напоказ. К тому же, седина мне нравилась. Если уж на то пошло, для мужчины седина была благом. Помимо ранга и положения в обществе, наличие седины в бороде давало больше уважения.
А вот над пузом надо было поработать, и над мышцами тоже — но не чересчур. Я не собирался пытаться подражать тому потному, мускулистому варвару, с которым недавно сражался. Нет, дело было совсем не в нём. Точно не в нём.
Я попытался вспомнить, каково это было — бежать без неминуемой отдышки, живая энергия всего лишь десятилетней давности. Это воспоминание пришло легко, но закрепить его в моих мыслях было труднее.
Лицо и кожу я оставил по большей части без изменений — меня всегда устраивали черты моего лица, и время пока что было ко мне милостиво. Я был не против лёгких морщин и прочих мелочей. Если уж на то пошло, они улучшали мою внешность. Единственным, что я изменил, была маленькая родинка, появившаяся рядом с уголком одного из моих глаз несколько лет тому назад — её я убрал.
Боль в спине и плече, всё чаще ставшая донимать меня в последние годы — её я без сожалений и сострадания убрал.
Когда моё видение, мой самообман, было закончено, я коснулся его, и позволил себе влиться в него, позволяя ему стать реальным. Когда я снова открыл глаза, всё было готово. Я сделал глубокий вдох, и потянулся, наслаждаясь ощущением своего тела. Я чувствовал себя лучше, чем когда-либо за последние годы. Почему я раньше так не сделал?
Ответ был прост — ради Пенни. Я хотел стареть вместе с ней — и теперь я надеялся, что не слишком всё испортил. Точно я узнаю лишь после того, как найду зеркало, но пока что мой магический взор вроде бы подтверждал, что всё было на месте.
Согласно тому, что мне было известно, маги обычно жили гораздо дольше, чем большинство их не-магических сородичей. Волшебство позволяло исцелять многие мелкие ранения, и даже те, кто не особо умел лечить, будто что-то делали, возможно подсознательно, поддерживая работу своих тел ещё долго после того, как большинство людей начало сгибаться под грузом прожитых лет. Однако архимагам не нужно было об этом волноваться. В прошлом некоторые из них намеренно оставались вечно молодыми, вплоть до дня своей смерти.
Истинным ограничением была эйстрайлин — источник жизненной силы и эйсара. Когда она в конце концов отказывала, человек умирал, кем бы он ни был — волшебником, архимагом, или обычным человеком, вроде моего покойного друга, Марка. У большинства людей в эйстрайлин было ещё полно жизни в тот момент, когда отказывали их тела, а у магов эйстрайлин обычно была ещё крепче. Существовала возможность, что в отсутствии ужасно насильственной смерти я могу прожить очень, очень долго.