Татар оттолкнул женщину в сторону и ворвался в помещение. Касса была пуста. И никаких следов взлома.
Татар с трудом добрался до кресла Императора и сел. Он лишился способности думать, никак не мог примириться с мыслью, что Эмиль оставил его здесь. Почему он позавчера после собрания дирекции не взял больше денег? Надо было немедленно вернуться и унести деньги. Этот злодей… И Татар еще посылал на шахту распоряжение, сам звонил туда, чтобы Паланкаи выдали автомашину!
Что же теперь будет? Что будет? Войдут русские, вернутся Ремеры. Паланкаи бежал, а его застанут здесь… Вилла, драгоценности — все погибло. Его арестуют.
Нет. Надо бежать отсюда. Сесть на поезд, уехать как можно дальше. Попроситься на чужую автомашину. Он заплатит, отдаст все… Надо бежать…
Татар вскочил и, не прощаясь, ничего не объясняя, помчался из конторы к ближайшему, Западному вокзалу. На Берлинской площади почти не было гражданских пешеходов. На вокзале не стояло ни одного паровоза. Расхаживали одни только хмурые, сердитые солдаты. У внешнего пакгауза он нашел какого-то железнодорожника. Достал портсигар и угостил его сигаретой.
— Скажите, ради бога, когда отправляется поезд на Дьер, Шопрон, Сомбатхей или куда угодно.
Железнодорожник спрятал сигарету в карман и, чуть скрывая злорадную улыбку, спросил:
— Вы что, господин, с ума спятили? Разве не знаете, что сообщение прервано?
— Что?
— Конец. Поездов больше нет. Русские окружили Будапешт.
— И не… нельзя пробраться?
— Конечно, нельзя.
— С какого времени?
— С рассвета.
— Что же с нами будет?
Железнодорожник с серьезным видом пожал плечами.
— У кого какая судьба, то с ним и будет.
— Вы уверены, что нельзя пробраться?
— Уверен, как в том, что дважды два четыре. Отсюда уже ничего не увезти! Даже булавку.
Татара бросило в озноб. Сначала задрожали края губ, потом онемели руки, ноги, застучали зубы, а затем по всему телу пробежали конвульсии, будто в пляске святого Витта.
— Не может быть, не может быть… — бормотал он, как сумасшедший, направляясь обратно к парому. У Вишеградской улицы Татар громко закричал:
— Они не проскочат! Если есть бог на небе, они не проскочат! Даже булавку… даст бог, и они не улизнут, никто… Миру пришел конец.
Мы — законное государство
Доктор Амбруш Сентмарьяи стоял на террасе и смотрел в сад. Ржаво-красные виноградные листья раскачивались на ветру, забытая лиловая гроздь болталась на перекладине беседки. Моросил мелкий дождь, обмывая красную скамейку, голый орех, бурые и черные кочки на обледенелой земле; пролетали мокрые хлопья снега. Возле плюща среди утративших листья подруг стояла одинокая, чахлая хризантема и мужественно боролась со смертью. Сентмарьяи горько вздохнул.
— Пассивное сопротивление. Что ж, пусть будет пассивное сопротивление. Твоя тетушка Ида не дает мне покоя, все уговаривает укрыться в доме, находящемся под защитой шведского посольства. Скажи, что у меня общего со шведами? Я только и знаю, что у них столица Стокгольм и говорят они на какой-то смеси немецкого и английского языков. Чем для меня законы Густава Адольфа лучше наших собственных?
Тибор Кеменеш собрался было ответить, но старик схватил его за плечо.
— Ты только послушай, сынок, как обстоит дело с юридической точки зрения. Я кавалер серебряной и золотой медалей за храбрость… во время наступления контрреволюции я заслужил признания и был удостоен значка «Сигнум Лаудиус». Я был членом верховного суда и, помимо особых привилегий, получил право неприкосновенности жилища. Ну так вот, правительство Салаши упразднило неприкосновенность личности, но не аннулировало неприкосновенность жилища. Итак, в чем же заключается юридическая сторона положения? А в том, что, как только я выйду за порог своей квартиры, ее неприкосновенность сразу же теряет для меня силу, то есть я еврей, обязан носить желтую звезду и считаться со всеми ограничениями… Но, пока я не покидаю своего дома, меня оберегает его неприкосновенность на основании распоряжения Хорти за номером четыреста семьдесят пять дробь тысяча девятьсот сорок четыре. Дорогой сынок, Венгрия — это государство законов, и я верю в наш конституционный строй. Венгерскую конституцию уже не раз пытались растоптать, но юридические устои венгерского народа всегда побеждали. Сам Ференц Салаши — и тот вынужден был присягнуть конституции и присвоить себе титул «вождя нации», то есть заявить о своей готовности осуществлять власть в духе законов и конституции.
— А я все-таки посоветовал бы вам… — начал Тибор, но, раззадоренный своими собственными словами, Амбруш перебил его: