Они стали теперь защищать силой не только себя, но и собратьев пехотинцев от расстрела гимлеровцев.
Упросить словом иалачей-садистов со свастикой на рукаве было немыслимо, к советским военнослужащим они были беспощадны.
Останавливало их только организованное сопротивление и мужество черноморцев, которые, хотя были и пленниками, но образумили кое-кого из гестаповских чиновников и те прекратили давать свои наряды подчиненным о массовом расстреле „унтерменшей”.
Но дни голода и холода продолжали собирать свою жатву среди пленных. Это принудило решать свою судьбу каждому, в отдельности. А выходов было всего два: кончать свою жизнь смертником или в ином случае, получить пулю в затылок, при побеге.
• •
*
Большинство пленных выбирали побег. Для одних он сходил удачно, для других, в большинстве случаев, печально.
Гнмлеровцы, при участившихся побегах, удвоили свой надзор. Они откуда-то узнали, что русским пленным кто-то помогает чз охранного батальона.
В этом батальоне нашлись все таки немцы, которые, если и не совсем сочувствовали нам, то все-же делали некоторое послабление в режиме.
Свой побег я начал готовить с первых же дней знакомства с Днепропетровской тюрьмой. Думал о нем и в своем этапе, но осуществить его в пути возможности не представлялось, поскольку, кроме конвоя нас охраняли бронемашины.
Камера моя находилась в первом этаже, что на много облегчало мою задачу, а путь со двора я выбрал, когда нас гоняли на прогулку или на работ)'.
Подкоп под стену я делать не решился, да и работа эта была для меня не по силам, а остановился на окне.
Выбирая день, когда в охране стоял кто либо из „либеральных” — конвойного батальона и сама охрана была более слабая, я начинал расшатывать прутья решетки окна.
Однажды, когда я увлекся своим занятием и натирал железо об железо, тяжеловесная дверь камеры неожиданно распахнулась и в камеру вошел гестаповец в сопровождении двух тюремных надзирателей — галичан, называющих ныне себя „Украинцами”.
Набросившись на меня, надзиратели настолько меня избили, что я потерял сознание.
Необходимо сказать об этой западной национальности, несколько слов. В немецких войсках они имели свои эсэсовские галичанские дивизии, которые по зверству к русским и вообще к иным национальностям, были хуже самих немцев. Служили они и в Гестапо, и в Комендатуре; исполняли роль и конвоиров, и тюремных надзирателей, и палачей. И не мало нашего брата, из русских пленных, погибло от этих зверей и не меньше перенесли страданий.
Надо сказать правду, что среди гитлеровских халуев. находились выродки н из нашей Восточной Украины, которые так-же не отказывали себе в удовольствии избить или застрелить Москаля.
И не одни Москали погибли от их рук, лежа на их совести. Много тысяч и евреев стали жертвами этих рук, во время истребления Гитлером еврейства.
Сейчас эти самостийники, находясь вместе с нами на чужбине, смеют заявлять Западу, что русский народ империалистичен и тоталитарен, что русские — поголовно коммунисты. Но пусть они скажут и откроют мировой общественности, что они представляют из себя? Что они делали, служа верой и правдой своему фюреру Адольфу Гитлеру? И сколько от их рук погибло народа на оккупированы.* немцами землях и в лагерях пленных, в угоду того-же Европейского хозяина.
• *
Как долго мне пришлось пролежать в бессознательном состоянии от жгучих ударов жандармских плетей и кулаков, я не помнил, но пришел в себя я уже не в камере смертников, а в тюремном околотке для „доходяг”.
Повидимому, по моему истерзанному виду, палачи решили, что я уже не жилец на свете и перейду в иной мир без их помощи.
А возможно и то, что среди охраны нашелся некто, кто не захотел мною увеличить число расстреленных русских.
Последнее мое предположение, вскоре оправдалось. Находясь среди тысяч больных и изувеченных, мне удалось узнать человека, который подворил меня в околоток.
Жизнь в этом околотке ничем не отличалась от камерной. за исключением разве того, что здесь можно бы*
ло лежать сутками и не видеть ожиревших на фашистских хлебах палачей-галичан, служивших здесь внутренними надсмотрищикамн.
Отойдя от побоев, ознакомившись с новой для меня обстановкой я узнал, что отчисленные по состоянию своего здоровья в „доходяги” моряки, бегут и из околотка и что из 207 палаты недавно бежало два москвича, которых так и не поймали, хотя на их поимки были спущены и овчарки и отряд сыскной полиции.
Необходимо оговориться, что наряду с избиениями и расстрелами, бывали случаи, когда в самой среде начальствующей жандармерии, находились немцы, которые пользовались своим служебным положением, содействовали русским: облегчали им побег, меняли им фамилии и нашейные номера военнопленных.
Эти люди, при малейшей возможности старались как можно меньше подставить русских военнопленных под огонь Гестапо.
Убедившись, что в стане врага есть еще люди с сердцем я, как только почувствовал себя здоровее и раны от побоев зажили, снова начал думать о побеге.
Почему я остался в своем замысле одиноким? Этот вопрос может задать мне читатель.
Верные друзья по плену, если нс были убитыми, то оставались в камерах смертников, а здесь, среди ..доходяг”. трудно да и опасно было доверить кому-либо свою тайну и найти сообщника, хотя он возможно и находился в этом людском муравейнике.
Ведь голод, повальная смертность и угроза расстрела, нередко когда-то честного, но слабохарактерного солдата, сумели довести до полной душевной прострации и некоторые из таких, поверив геббельсовской пропаганде о справедливости национал-социализма, а то попросту благодаря своей слабости, за лишние поллитра баланды, становились доносчиками по отношению своих товарищей.
Кроме этих причин были и другие: одни больные, настолько душевно обессилели, что не решались не только бежать, но даже подыматься со своих нар.
Такие пленники молча переносили все ужасы плена и молча умирали, не открывая рта.
Не все из нас рождены равными для самой жизни и не все одинаково могут играть своей головой, подставляя ее под угрозу смерти.
На размышление — как осуществить побег, у меня ушла не одна ночь. Строя планы я иногда заходил в непроходимый тупик: казалось, что как нс обдумывай план побега, последний не осуществишь.
Пулеметные вышки смотрели на каждого из нас.
Но каждый из живых существ, получивший чувствительный удар по своему организму, внимательно начинает смотреть назад и стараться выждать полного выздоровления и только тогда, если противник после не нападает сам первым, строит нападение.
» »
*
1943-й год был на исходе, а войне и плену не было видно конца.
Приближавшаяся осень несла холода, а с ними новые эпидемические заболевания, новые муки.
Я к этому времени находился уже не в околодке Днепропетровской тюрьмы, а в походном лазарете, который согласно эвакуационного приказа, задержался временно в предместьях города Ровно, как раз в тех районах, где свирепствовала во всю дизентерия.
Лазарет с пленными разместился в подвальных склепах, бывших войсковых польских кошар, соединявшихся между собой узкими проходами.
Это новое помещение обнадежило меня в благополучном исходе моей затеи. Изучив детально все ходы н выходы в подвалах, я в одну из темных ночей, когда небо было покрыто тучами, дотронулся до холодного железа оконной рамы.
Оконное крепление в своей основе было большой давности и крестообразный прут продольного квадрата сильно поржавевший. Его я и начал расшатывать.
При моем истощении, превратившее меня в полнейшего скелета, труд этот давался не легко.
Семь ночей казавшихся мне веком ушло на эту работу. Откуда брались у меня силы в те часы у немощного и слабого — я не знаю. По, ночь за ночью, час за часом, я побеждал железо. И, еелн-бы мне теперь, когда я со-вершешю окреп, выпала такая работа, я вряд-ли бы ее осилил. Но, тогда, почти полумертвый, я ее выполнил.