Удачный надлом решетки ободрял меня и осснная ночная темень звала за окно.
Тогда, в последнюю для меня ночь в жуткой неволе гитлеровцев, я уверовал, что власть той ночи, как и моя судьба находились в руках Всевышнего.
Близость свободы пьянила голову. Она вселяла в меня крепость, как и сами ночные сумерки. Они как бы обещали укрыть пленника.
Перед побегом я пробовал найти себе друга, чтобы хотя в последние минуты сказать ему — ..Прощай!” Но такого не было.
И молча, в полнейшем одиночестве, я выворачивал Молчаливое железо, делал отверстие и маскировал его до следующей ночи.
Остался один прут. Он словно не хотел уступить моим усилиям, как я его не старался согнуть.
Скрутив из нижнего белья жгут и зацепив им за верхнее основание прута, я повис на нем всем своим телом.
Постепенно прут начал сгибаться и ... проход был открыт.
Обернувшись к безмолвным стенам подвального выступа, я с усилием пролез в оконную щель через набитый стеклом подоконник.
Осколки стекла впивались в мои костлявые ноги и локти, смачивая цементированный подмоет каплями крови.
Но боль от стекольных порезов я не чувствовал. И если бы мне тогда пришлось ползти по раскаленным до-красна гвоздям, я бы полз...
Страшнее-страшного осталось позади, мною владела скрытая сила, отчаянье приходило само и я ему подчинялся.
Ф Ф Ф
Хотя и был на воле, но находился еще на территории врага. Первое свое убежище я нашел в шиповнике, кусты которого разрослись вдоль стены. Прячась в гущине я не чувствовал ни колючек, впивавшихся в мои руки, ни царапин от них.
Повидимому было уже за полночь, так как звезды на небе начинали блекнуть, а на Востоке чуть-чуть, полоской брезжил разсвет.
Свежесть осеннего воздуха подкрепила мой организм и вернула немного силы.
Утренняя зоря позволила мне хорошенько рассмотрела кругом: оставленные кошары и дворовые строения.
Не теряя времени я стал искать себе укрытия на дневное время и вскоре обнаружил его в стенной скважине, которая и укрыла меня от ищеек. В своем убежище я видел, как полевая жандармерия металась по двору, в поисках беглеца.
Берлога моя находилась под самым носом охраны, но ей конечно и в голову не приходило, что и скрываюсь где-то вблизи, а не в пути.
В этой своей стенной скважине и провел шесть суток. Голод настолько меня мучил, чТо я решил было на пятый
день отдаться в руки немцев. Но на шестой день высмотрел тропу, где сходились стены треугольником.
Ночью, я по пластунски добрался до места скрещивания стенообразного забора и увидел дикорастущее дерево, которое на этот раз выручило меня своими развесистыми сучьями.
Выждав время, когда происходила смена наряда, я как хищный зверь преследуемый охотником добрался по дереву до верхней, остроконечной стены, а оттуда, снова свалился в кусты шиповника.
Дождавшись ночи, я, где на двух ногах, где на четвереньках, прошел не меньше девяти километров.
Последующие дни застали меня уже не в пути, а под кудрявыми вербами, вдали от города Ровно.
Спать мне не хотелось, но мучил голод. Голова кружилась и я начал терять сознание.
Местность оказалась совершенно безлюдной. До моих ушей не доносилось ни одного звука. Только шелестела падавшая с деревьев листва.
Питался я исключительно неубранной кукурозой и свеклой. Голод истощал последние силы, сокращая мой километраж и я часто останавливался среди пустырей.
Местность по которой я шел, была для меня совершенно неизвестна. Эта неизвестность, а так же голод порождали безразличие, притупляли разум. Мне становилось все равно в чьи руки я попаду — к друзьям или к врагу?
Я потерял счет дням, времени. Иногда нападало какое-то ззбытие. Шел словно во сне. Не думая, что я пленный беглец.
Мне до сего времени нс понятно, как могло случиться, что я никем нс был замечен. Ночами я шел по пролескам и полям, днем переживал в оврагах вблизи сел.
Однажды, проходя мимо небольшого хутора, я наткнулся на заброшенную землянку. Это первое убежище вернуло меня к жизни, а вместе с этим к борьбе за жизнь.
С меня спали словно какие то чары-безразличия. В землянке я обнаружил ворох сена и несколько корок ржавого хлеба. Тогда эти корки показались мне самым сдобным пирогом.
В землянке я пережил, вернее проспал несколько дней. Протекавший недалеко ручей, куда я ходил ночами на водопой, крепил мои силы.
Однажды, под вечер, собираясь идти к ручью я при выходе столкнулся с рослым мордатым полицейским.
Не говоря ни слова, он двумя ударами в челюсть свалил меня на землю.
— Попалася партизанская сволоч! — Рычал он, скручивая за спиной мне руки.
По разговору и по всему виду своего нового палача, я понял, что здесь ни мольбы мои, ни просьбы нс помогут и. что я пропал.
Передо мной стоял, злобно ухмыляясь, галичанин. Здесь, эта нация несла у немцев тыловую службу, разъездных полицаев, главным образом, по обнаружению красных партизан.
Ткнув сапогом в бок, он выволок меня за ноги из землянки. Скрутив и мои ноги ремнем, куда то ушел.
Вскоре вернулся с повозкой и еще двумя полицаями.
Здесь галичане дали волю своей ненависти к „кацапам”.
Они плевали мне в лицо, топтали ногами... под ударами кулаков бросили на повозку.
Сгрузили меня с этой повозки уже в немецкой комендатуре. как пойманного ими красного партизана.
Комендант, нс добившись от меня при допросе нужных ему ответов, отдал меня в руки своих помощников. Те, избив до кровоподтеков и не добившись края, отправили меня в лагерь Замостье, где помещался сборный пункт пойманных партизан и бежавших остарбантсров.
Поводимому моя скелетообразная худоба и жал-чайший вид не подтверждали мою причастность к партизанщине и гестаповцы без допроса, как цивильного бродягу, приказали отправить меня в лагерь Восточных рабочих, которые на Польской территории исправляли железнодорожное полотно.
Так неожиданно кончился мой побег из плена и до* рогу к воле преградил свой „брат” — украинец.
Восточные рабочие — „Остарбайтеры".
В злопамятную зиму января 1944-го года, я оказался опять в руках врагов, но уже не военнопленным, а рабом оккупированных Восточных областей СССР, перегоняемым по мере надобности с места на место, нацистскими командофюрерами вглубь Германии.
Нанесенные знаки на одежду с клеймом „Ост", делали нас русских самыми настоящими „унтерменшами” и посмешищем не только для взрослого населения, но и для детей гитлеровской Германии.
Куда бы мы не попадали на работу: будь это Саксония, Померания, или Бавария, всюду нам была кличка советский „унтермениГ.
Немецкому населению и в особенности молодежи геббельсовской пропагандой настолько было внушено о дикости народов Советского Союза, что даже малыши кричали на Восточных рабочих, как на рабов дикой Азии, которых нацисты ненавидели всем своим партийным нутром.
Где мы не работали: на фабрике, в доме или у „ба-уэра*\ всюду над нами стоял командофюрер, мастер или постовой с карабином, выжимавший в труде последние силы.
Немецкие нацисты, считая себя высшей рассой, торопились превратить ,.остарбайтеровм в рабочие машины.
Гитлеровцы силами этих рабов спешили, хоть на пару дней, перед своей гибелью, построить „Третий Райх новой Европы", с новыми порядками.
Нацисты нс хотели признать 1944 год своей приближающейся могилой, хотя на их глазах и шло все к краху.