Паровоз вдруг тронулся с места, и притом сам собой. В будку машиниста никто, казалось, влезть не успел. Тронулся с необычной начальной скоростью. Труба его выбрасывала в серую ночь тысячи искр и языки пламени. Никому в голову не пришло вскочить на паровоз, остановить его, а тем временем паровоз уже выехал за ворота заводского двора и понесся по рельсам в сторону Цегледа.
Светловолосый Эрих на полуслове оборвал свой рассказ и во всю прыть помчался в комендатуру. В кабинете главного инженера он увидел старшего лейтенанта в эсэсовской форме. Тот как раз говорил по телефону. Он сердито махнул Эриху рукой — подожди, мол, за дверью. А когда через добрых десять минут позвал его в кабинет и до него дошла история об угнанном нечистой силой поезде, он весь побагровел. Офицер грозил дрожащему от страха солдату военным трибуналом, расстрелом. Почему он не был на паровозе? Почему он, болван, не вскочил на него, когда паровоз тронулся с места? И если он, скотина, проворонил-таки поезд, то почему не доложил немедленно, почему не сказал ничего, когда его выставляли за дверь, и главное, чего он сейчас ждет? Эсэсовец распорядился немедленно выслать погоню в составе десяти автоматчиков на мотоциклах.
Состав остановился в четырех-пяти километрах от завода.
— Слава богу, — радостно простонал прыщеватый Эрих и погнал мотоцикл по замерзшей кочковатой земле вдоль поезда. Когда он достиг головных вагонов, у него от ужаса полезли на лоб глаза. Паровоза впереди состава не было. Все вагоны были на месте. Даже таблички сохранились на каждом из них: «Подарок венгерского народа героическому германскому народу». Но паровоз как в воду канул. Такого бесовского наваждения он никогда в жизни не видел.
Немцы соскочили с мотоциклов, окружили поезд и начали тщательно осматривать все подряд: заглядывали под колеса, залезали в вагоны, шарили среди станков, чуть не обнюхивали рельсы, ринулись в акации, росшие по обеим сторонам насыпи. Ни паровоза, ни людей! Эриха, когда он вернулся к мотоциклу, трясло так, как не трясло, пожалуй, во время приступов тропической лихорадки два года назад у Тобрука.
А между тем паровоз был не так далеко, километрах в шести отсюда, в направлении Цегледа, в железнодорожном тупике. Несколько недель назад в этом месте предусмотрительные люди заботливо сложили металлолом. Нагромождение металла напоминало огромный тоннель. Паровоз и въехал в него. Три человека тотчас же соскочили с паровоза и сделали из обломков старых машин завал у входа в тоннель, такой высокий, что он полностью укрыл паровоз, а в это время одноногий машинист погасил в топке огонь. Из тендера он достал несколько свертков: одеяла, две двухкилограммовые буханки хлеба, кусок сала, несколько луковиц и двенадцать ручных гранат.
Четыре человека, тесно прижавшись друг к другу, сидели в кабине машиниста. Они почти не разговаривали между собой. Все их чувства и мысли были заняты одним: преследуют ли их? Ищут ли их? И дождаться ли им здесь окончания боев? Придут ли сюда этой ночью русские? Или в крайнем случае — завтра?
— Как бы то ни было, — сказал Лорант Чути, выражая их общую мысль, — но даже ради спасения одного токарного станка стоит…
— Звезда, смотри, Яника, звезда! — воскликнул Яни Чизмаш с задумчивой, ребячьей радостью. — Какая яркая звезда!
Яни Хомок посмотрел на небо. Над густыми ветвями леса из старого железа на небе, светившемся от артиллерийского огня и прожекторов, как раз над их головами мирно и приветливо мерцала звезда.
Рассвет
Семнадцатого января гитлеровцы удерживали лишь несколько десятков центральных кварталов пештской стороны города. Но эти кварталы немцы за несколько часов превратили в импровизированные крепости. Совершая каждые полчаса облавы, они выгоняли из убежищ всех здоровых людей строить укрепления. На крышах установили зенитные пушки, во дворах домов сложили боеприпасы. Этого даже господа министерские советники не решились одобрить. Попади один снаряд в гору ящиков с боеприпасами, и во всем доме никто в живых не останется.
Вальдемар Цинеге ходил по своим владениям мрачный и озабоченный. Он смотрел на женщин, которые с унылым видом варили суп в коридоре бомбоубежища. Сегодня даже обычной перебранки не было. Никто не отодвигал в сторону чужие кастрюли. Тесно прижавшись друг к другу, женщины стояли вокруг старенькой дымящей печки. Студента театрального училища из четвертой квартиры второго этажа просто нельзя было узнать. Прежде он сидит бывало, палец о палец не ударит. А тут взял вдруг топор из рук старухи Тот и принялся рубить щепки. А пятнадцатилетний сын хромого Козмы четыре раза переползал по заснеженному, покрытому ледяной коркой двору под непрерывным огнем автоматов и пулеметов в соседнее убежище за водой и доставленные им четыре чайника воды, не дожидаясь, пока люди станут просить, распределил между всеми.
В этот вечер каждый старался сделать доброе дело. Кто знает, что принесет эта ночь — жизнь или смерть?
Начальник ПВО перед тем, как пойти в убежище, осторожно осмотрелся. Он убежал от госпожи Амалии и уже дня четыре старался не попадаться ей на глаза. Амалия не поверила его объяснениям. Напрасно уверял ее Вальдемар, что в шляпной мастерской он нашел-таки группу прятавшихся евреев и тотчас же, не обращая внимания на их мольбы, передал их патрулю; напрасно убеждал он ее, что сам распорядился заложить коридор, чтобы никто не мог там скрыться. Госпожа Амалия каждые четверть часа приходила за ним и настойчиво требовала: «Идемте со мной, господин начальник, послушаем… там есть люди».
«Позову ее на крышу и сброшу в шахту лифта, — думал в отчаянии Вальдемар. — Всю свою жизнь я был вегетарианцем, я терпел, когда пили мою кровь комары, не убивал их, ждал, пока они насытятся… Я не решался сорвать цветок на клумбе, не хотел причинять вред живому созданию, но эту бестию я уничтожу».
— Господин начальник, — услышал он за спиной сюсюкающий голос, — дорогой господин уполномоченный… мой патриотический долг… я хочу поговорить с вами наедине…
Вальдемар Цинеге обернулся и тяжело вздохнул.
— С удовольствием, дорогая моя, только сейчас я должен осмотреть противопожарные средства, а затем мне еще нужно проверить наличие индивидуальных перевязочных пакетов… но, пожалуй, через час или лучше после десяти часов я с удовольствием прибуду в ваше распоряжение. Или, пожалуй, лучше, если вы придете ко мне в дровяной чулан, там мы сможем спокойно поговорить…
— Охотно, — ответила Амалия и пристально посмотрела в глаза уполномоченному.
Вальдемар принужденно улыбнулся, Амалия же с бьющимся от волнения сердцем возвратилась в убежище. Она, несомненно, понравилась Вальдемару, он ее любит и хочет остаться с ней наедине. Этот взгляд, улыбка… Госпожа Амалия вспомнила о кружевных шелковых ночных сорочках хозяйки — госпожи Галфаи. Господи, кому они нужны сейчас? Их, пожалуй, дюжины две наберется в шифоньере… и бомбежка сейчас вроде немного стихла. Нужно сходить и взять одну сорочку.
На лестнице не было ни души, но двери во все квартиры были распахнуты настежь. В каждой комнате — сломанные шкафы, выдвинутые ящики, на полу потоптанное сапогами белье — следы хозяйничанья немцев.
Госпожа Амалия ощупью пробралась в спальню Галфаи. Шкаф с бельем и здесь был раскрыт настежь, но на полке чудом сохранились две кружевные ночные рубашки. От белья распространялся приятный запах лаванды. «Найти бы еще пузырек одеколона», — подумала Амалия и продолжала шарить по полкам. Канонада вдруг усилилась. Бомбы стали рваться совсем близко. Из окна Амалия увидела горящую крышу дома, на стенках заплясали картины. «Черт с ним, с этим одеколоном, еще бомба попадет в дом», — в испуге подумала она и, схватив обе рубашки, выбежала из квартиры. В следующее мгновенье она была уже на улице. Вернее, улица как бы сама вошла в квартиру. Перед ней исчезли стены. Справа, слева, над ней не стало потолка. Барышня Амалия стояла на чудом сохранившемся куске перекрытия площадью в каких-нибудь два квадратных метра. Вокруг — страшная пропасть. Она стояла ни жива ни мертва от ужаса, с широко разведенными в сторону руками, с которых свешивались ночные сорочки. Она напоминала античную статую, вдруг появившуюся из земли при раскопках, к которой неизвестно как добраться, чтобы не сломать ее. А вокруг ни живой души. Внизу темная, страшная пропасть, вверху лучи прожекторов, мины, светящиеся ленты трассирующих снарядов. Барышня Амалия подняла к небу руки и во все горло заголосила: