Моника
Здесь я внезапно вспоминаю, как рядом идущая девушка читает мне стихи наизусть. Я не могу вспомнить ни лица, ни имени её. Лишь то, как мы поднимались по лестнице, она шагала по левую руку от меня и, казалось тогда, это весьма интимно было. На всех стенах страны висел май, а на ней – сарафан. Многими годами ранее, в начале моего первого февраля, двигающийся от дома к дому снег миновал нашу дверь. За это он получил взятку задним числом от моих родителей, которые не знакомились первые шесть лет совместной жизни – обсуждали что-то счастливое, светлое и безбедное. В таких случаях часто появляется неприятный запах неоправданных надежд, но они справились. Отец проводил многое количество часов в типографии. Мне нравилось это слово, отчего на протяжении нескольких лет я также хотел там работать. В то время, когда другие мальчики строили ракеты на Марс, готовились стать космонавтами, играли как Бекхэм – я оставался заинтересованным одним этим слово. Ну, разве только играть как Бекхэм. Мне казалось, что отец будет гордиться собой и, может даже, своим сыном. Но, когда я рассказал ему про свои намерения, тот лишь добродушно посмеялся в ответ. Почувствовал себя неудовлетворительно, я решил сфокусировать взгляд на чем-то другом. Удалось задержать его на несколько часов перед телевизором, экран которого показывал старинные поезда, а низкий мужской голос рассказывал их характеристики. Наш дом находился совсем рядом с железной дорогой, так что вагоны стали для меня повседневным явлением – пассажирские, грузовые, цистерны и другие. Коричневые, кстати, встречались чаще других. Мальчик, считающий вагоны поездов, поздними вечерами засыпал в большой кровати, смотря в темноту и слушая монотонное постукивание мощных колес. И это приносило спокойствие ему. Рельсы тянуться на расстояние, которое невозможно преодолеть пешком. Моя теория вероятности говорит, что шесть поколений этого железнодорожного транспорта сойдет с пути, пока кто-то дойдет до последней станции. Теория вероятности сложная штука и говорит только про возможности, никогда не уверяя в их использовании. Сложно что-то запомнить нарочно. Но мне кое-что удалось. Например, знакомство с утренней росой. Я собирал её в ладони, пытаясь сделать собственное море. Каждое утро приносил по несколько миллилитров в свою комнату и выливал их под кровать, где уже была приготовлена папина чашка. Не удалось. И проблема тут даже не в том, что капли то ли высыхали, то ли впитывались в мои руки – мама нашла чашку. Тогда я начал представлять, будто море во мне. На самом же деле, никогда не был в море. Даже пяткой не касался. Однажды, за завтраком, мне хотелось достать из своего моря несколько ракушек и подарить их маме. А потом, немного лет спустя, красивой девушке. Но ракушки были только в магазинах. *** За один день в мире происходит столько событий, что всей моей жизни не найдется места даже на клочке бумаги захудалого периодического издания. Кому будет интересно прочитать, что я прожил шесть лет изучая макулатуру, если какой-то человек этим утром прыгнул в пустой бассейн с высоты старого дуба. Но какое мне дело, если я забыл дома таблетки, опоздал на совещание или, на худой конец, сбил собаку своего соседа и теперь тот грозиться сжечь дом, в котором я сплю и завтракаю. И ему плевать, что кроме меня пострадают также цветы на балконе его квартиры, а с ними и дети его, и без того опечалены потерей лучшего друга. Особенно легко вспоминаются моменты, что случились до рождения, что о них известно только из слов других людей. Фантазируешь то тут, то там. Красишь обои в спальне родителей в синий цвет, добавляя при этом белых линий; рисуешь портрет деда, которому, к моему счастью, не хватило терпения, и он изменил своей жене. Сложно забыть что-то нарочно. Например, очередь за апельсинами, которые мне тогда не особо нравились, но папа сходил с ума при виде этого оранжевого продукта. Семилетний я держал маму за руку и пытался посчитать количество людей, находящихся впереди нас. Досчитав до семи или восьми, я прекратил. Большое, длинноватое лицо мужчины, чьи глаза смотрели на меня, он не брил до того дня, наверное, лет шесть. Я испугался, ведь он смотрел мне в глаза, что позволено было только маме. Его седые волосы рассыпались и, казалось, вот-вот упадут к старым кедам, настолько дырявым, что я увидел два пальца его правой ноги. На длинной серой рубашке распласталось темное пятно, въевшись в неё как татуировка.