абство тех рабов, Себя кто полагает Свободным от оков». Я не вразумил причину, по которой следовало носить кофту с такой надписью. Кто-то, видимо понял, но немного не так, как следовало. Эта весть разочаровала меня, и я выключил радио. Если я опаздываю, Таня кидает почту в большой картонный ящик рядом с дверью. В понедельник утром я опаздывал. Звук сирены автомобиля скорой помощи застал меня врасплох, когда я надевал рубашку. Это привело к паузе в моих движениях. Потом я начал торопиться и забыл газеты, оставленные Евгением. – Октябрь, – говорит он мне недавно, – месяц литературы. Мы встретились возле подъезда. Парень красил лавочку, а я рядом курил. – Нестабильность заполняет собой все, даже столбик термометра. Особенно в последние годы. Особенно столбик. Пока вечером готовится ужин, в новостях прогнозируют самую холодную зиму в истории. И так каждый год, – говорит он, медленно размазывая красную краску. Мне понравилась его мысль. – Впрочем, – отвечаю, – в прошлом году не прогнозировали. – В этом точно спрогнозируют. – Странно, что ты заговорил об этом в апреле. Давай помогу. В девять часов утра понедельника я был в семнадцати минутах от работы. Улицы замусоренные, малолюдные. Количество автомобилей сократилось больше чем на две трети. На остановке мне повстречалась женщина в платье. В руках она держала нераскрытый зонт. Я подумал, что ей хочется уехать из города, но чемодана при себе она не имела. Это создавало вопросы. На одном из автомобилей кто-то нацарапал надпись, но разобрать её, не останавливаясь, мне не удалось. Было грустно смотреть, как над городом рассеивался дым после неудачных выходных. Лица немногих прохожих выглядели так, будто они застряли в канализационном люке и не могут выбраться. Как застревает обед между зубами. Как человек на работе. Чем выше солнце поднималось в своем движении по часовой стрелке, становились видимыми способности незнающих границ людей. Выбитые стекла автомобилей, квартир и даже аптек. Сломленные лавочки на остановках, разрисованные стены домов, вытоптанные зеленые лужайки, затоптанные недавно выбеленные бордюры. Сожжённые плакаты, вывески, вещи, слова, шины. В своем обращении мэр города скажет, что детские сады, школы и другие учебные заведения откроются на следующей недели. Он будет изображать гнев и разочарование, когда этого будет требовать текст. Расскажет о примерной сумме ущерба, выделив при этом количество пострадавших людей. В том числе морально. Ничего неверного в его словах не будет. Но, кажется мне этим утром, он подумает «все могло сложиться куда хуже». Но лишь когда я увидел, что хлебный магазин, расположившийся напротив магазина рыбных консервов, закрыт, мне стало понятно, что в городе действительно что-то изменилось. Тем не менее улица, на которой расположились оба этих магазина, осталась почти нетронутой. Лишь несколько слов на стене пятиэтажки – все тех же, о том же. На случай, если потеряется память, я написал себе записку с важными данными и прикрепил её к дверце холодильника несколькими магнитами. Там, кроме места работы, записан домашний адрес Тани и несколько слов о том, что мне повезло иметь такого предусмотрительного себя. Последнее было шуткой, которая, вероятно, подбодрит меня в случае потери памяти. Кто-то пел. Я то ли слушал, то ли слышал. Не разобрать. Ящик был пуст. Таня не приходила. Рыба осталась на двери. Этим утром я впервые был рад ей и даже поздоровался. – Редко встречаю людей, которые говорят с рыбами, – говорит женский голос. Я застигнут врасплох. Чувствую себя неловко. – Я тоже. Кроме себя. Ведь себя я часто встречаю, – отвечаю. – Хотелось бы реже? – Хотелось бы. – Я проспала, – говорит Юля. Мы вошли в магазин. За выходные тут собралось немного пыли. Девушка нажала на кнопку выключателя, и в помещении загорелся яркий желтый свет. – Наверное, сегодня будет дождь, – говорит она. – Наверное, нам бы этого хотелось. Юля покупает две банки консервов по средней цене. – Я так понимаю, перерисовывать рыбу мы уже не будем? – спрашивает девушка перед уходом. – Верно. До полудня никто не посетил магазин. Я включил радио, дабы не разбавлять тишину постукиваниями пальцев по столу. Песня, звучащая в эфире, была мне незнакома. Но понравилась. О песке, ракушках. Я волновался. Написал Тане несколько сообщений. Однажды позвонил, чего никогда ранее не делал. Но ответа не последовало. По радио мужской голос пел про шоколад для Мэри. Здесь я внезапно вспоминаю, как рядом идущая девушка читает мне стихи наизусть. Я не могу вспомнить ни лица, ни имени её. Лишь то, как мы поднимались по лестнице, она шагала по левую руку от меня и, казалось тогда, это весьма интимно было. На всех стенах страны висел май, а на ней – сарафан. Я начал записывать воспоминания. В момент, когда я писал о веснушчатом лице девушки в библиотеке родного города моего лучшего друга, в помещение кто-то зашел. Не приоткрывая дверь, чтобы осмотреться. Таня стояла, поправляя мокрые волосы. – На улице дождь? – спрашиваю я. – Моросит. – Я рад тебя видеть, – нелепо улыбаюсь и откладываю записи. Она одета в свитер. Серый, длинноватый, вязанный и к лицу. Без почты. Смотрит. – Я уезжаю, – внезапно выскользнуло с её уст. – Домой? – Да. Мне стало тошно. Я бросался глазами в поисках какой-нибудь посуды, чтобы вырвать содержимое моего завтрака. Хотя, наверное, я хотел вырвать наружу поглощенные слова Тани. Это другая тошнота. Я вспомнил Сартра и начал понимать главного героя его романа. Только, в отличие от него, у меня руки не тошнило. На несколько секунд в голову пришла мысль, что мне было б проще принять факт смерти моей подруги. То ли, чтобы та осталась со мной, то ли это тошнота так действовала на меня. Камю в своем «Падении» много об этом говорит. Его главный герой считает, что в некоторых ситуациях «идеальным выходом была бы смерть». Но ситуация главного героя его повествования несколько отличалась от того, что чувствовал, жил и видел я. Мне вспоминается проигрыватель виниловых пластинок, ради покупки которого, как я думал, решил сменить работу. На самом деле это просто показалось, что моя отстраненность начала привлекать людей, что перечило созданному мною образу образа жизни. Мне нравилось не нравиться, не видеть, не выражаться. И списывать это на детские травмы и юношеские потери. – Я хочу вернуться к работе на почте, – говорю Тане. – Хорошая затея, – поддерживает девушка. Я молчу некоторое время. Неловкость чувствуется. – Хочешь, я приготовлю тебе ужин? – спрашиваю. – Ты не умеешь готовить, – улыбается Таня. – Я мог бы попробовать. Пауза. – Приготовить? – переспрашивает девушка. – Переехать с тобой. – А ужин? – И ужин. – Давай только обойдемся без макарон, ладно? – улыбается Таня. – Ладно.