Рогов взглянул на часы. До отправки оставалось всего несколько минут.
— Скажите, что я к связистам, звонить в редакцию, — предупредил он Зину и, размахивая газетой, бегом бросился через дорогу.
Вернулся Рогов расстроенный. Скручивая цигарку, досадливо поморщился:
— Не повезло. Журналист, который про десантников написал, срочно выехал на передовую. И, как назло, уже два дня о нем ни слуху ни духу. Вот, собственно, и все. Ничего больше в редакции добавить не могут. Какой-то замкнутый круг.
В ГОСТЯХ У ЛЕВИТАНА
Анна Георгиевна называла полуразрушенные залы и комнаты их старыми, довоенными именами. Сережка быстро привык к этому. Уже через неделю он твердо знал, где зал Верещагина, где начинаются владения Айвазовского и куда нужно свернуть, если идешь по темному коридору первого этажа, чтобы попасть в гости к художникам XVIII столетия.
Но он невольно поежился, когда Анна Георгиевна однажды сказала:
— А вот здесь у нас был Левитан.
— Кто, кто? — недоверчиво переспросил Сережка.
— Левитан, — Анна Георгиевна не могла понять, что так смутило мальчишку. — Ты когда-нибудь раньше слыхал о нем?
— А як же… У него дочка була и хлопчик курчавый…
— Ты что-то путаешь, Сережа.
— Чого мени путать, колы той Левитан нашим сусидом був. В аптеке робыв, завжды у билом халати. Немцы його из винтовок… — Сережка перешел на шепот. — Я сам бачив. За школой, в яру. И жинку його, и диток…
Анна Георгиевна зябко повела плечами.
— Вы, мабуть, знали другого Левитана? — предположил Сережка, все еще не решаясь переступить порог полутемной комнаты.
— Да, сынок, другого, — согласилась Анна Георгиевна и толкнула висевший на одной петле ставень. В комнату хлынул яркий дневной свет.
Сережа зажмурил глаза, а когда открыл их — увидел перед собой широкоплечего матроса, который исподлобья смотрел прямо на него. Постепенно выступили высветленные солнцем очертания мольберта и закрепленного на нем портрета. Но все-таки осталось такое ощущение, будто в комнату вошел еще один человек.
— Анна Георгиевна… — от волнения у Сережки перехватило голос. — Так я ж цього матроса бачив недавно. Не на картине, а живого. Як вас. Колы десантников ховалы, его под руки пидвелы. Бо раненый вин був.
— А ты не ошибся, Сережа?
— Що ж я, по-вашему, слепой, да? — Он замолчал, заметив, что Анна Георгиевна уже не слышит его.
Она подошла к портрету, взялась за подрамник и долго так простояла, не шевелясь, не говоря ни слова. Потом отступила на шаг и прошептала странные слова:
— Нет, не его рука…
Какая еще там рука? Сережка недоуменно уставился на портрет. Моряка видно только по грудь. И вообще руки тут ни при чем. Человека надо примечать и узнавать по глазам. По взгляду Сережка этого моряка запомнил. Ни за что не спутает его ни с кем другим. Даже если у того брат родной отыщется и станет рядом, и то отличит.
Анна Георгиевна тем временем принялась рассматривать портрет с обратной стороны. Она ближе поднесла его к свету, потерла тряпочкой подрамник и снова покачала головой:
— И почерк, конечно, не его…
Скрипнула дверь. Сережка и Анна Георгиевна обернулись. На пороге стоял бородатый сухощавый старик с потухшей трубкой в зубах.
— Доброго здоровья, Анна Георгиевна. Не признали?
— Афанасий Ильич!..
Как она могла его не узнать, бессменного и верного стража музея, который с такой гордостью любил повторять, что к картинам он приставлен еще с того самого времени, когда в Петровск впервые, проездом из Феодосии, заглянул сам Иван Константинович Айвазовский. Впрочем, эту живописную подробность Афанасий Ильич мог и присочинить. На весь город славился он своими бесконечными рассказами о громких морских баталиях, в которых даже свидетелям тех событий нелегко было отличить правду от вдохновенного домысла.
В начале войны Афанасий Ильич, путаясь в туманных рассуждениях о чувстве долга и нелегкой стариковской доле, сердечно распрощался с Анной Георгиевной и поспешно куда-то уехал. Каково же было ее изумление, когда однажды знакомая рассказала, что видела Афанасия Ильича в плавнях, у партизан.
— Дай, думаю, загляну, — нерешительно промолвил теперь Афанасий Ильич. — Може, музей вже открываете…
— Не до музеев сейчас.
— Хотите сказать, не время? А вот в девятнадцатом году…
— К чему воспоминания, Афанасий Ильич? У людей столько горя…