— Знаю. Слыхал… — Старик насупил кудлатые брови. — А только девятнадцатый зараз згадать не грех. В разруху, под махновскими пулями, а все ж таки открыли тогда музей. Такой приказ нам в ту пору вышел.
— А чей же то був приказ? — спросил Сережка.
— Ленина, сынок. Владимира Ильича. — Афанасий Ильич взъерошил ему волосы и добавил, обращаясь уже к Анне Георгиевне: — Потому и прийшов я до вас. Вы уж извиняйте, раньше не смог. Школу треба было ладнать.
Только сейчас Анна Георгиевна заметила, что в руке старик крепко сжимает рубанок, а за поясом у него заткнут отточенный до блеска топор. Она кивнула ему в ответ.
— Ну, готовь, помощник, инструмент. — Афанасий Ильич подмигнул Сережке, — Глядишь, Анна Георгиевна тем часом картину закончит. — Он сощурил глаза, чтобы лучше разглядеть портрет моряка.
— Не мой это холст, Афанасий Ильич. Неизвестного художника.
— Все одно — знаменито. Морская глубина, да и только! Как говаривал покойный Иван Константинович.
Когда Анна Георгиевна вышла проводить гостя, Сережка бросился к портрету. На обратной стороне картины, на подрамнике, он увидел полустертую непонятную надпись: «Пам. сат. О. и А. Р.». Сделана она была чем-то острым, скорее всего, гвоздем. Что бы что могло означать? Поди догадайся.
Сережка пожал плечами и аккуратно поставил портрет на место.
КОНВЕРТ ИЗ ГАЗЕТНОЙ БУМАГИ
Зина, спотыкаясь в темноте о крючковатые корневища, опрометью бежала через лес. Вот наконец и опушка. Здесь, в небольшой мазанке, крытой жухлой соломой, разместили раненых. Сами санбатовцы устроились на ночлег в палатках и прямо в фургонах.
Тяжело дыша, Зина поднялась на крыльцо. Бесшумно отворила дверь, на цыпочках прошла через сени в крохотную комнатушку, служившую когда-то кухней. За столом, на котором дымила сделанная из гильзы коптилка, уронив голову на руки, дремала дежурная сестра. Она тотчас вскочила и растерянно заморгала глазами.
— Ты что? Смена?
— Да нет же, — отозвалась Зина. — Вернулась я.
— Вот еще новость. С чего это вдруг?
— Да все из-за того сапера. Осколок у которого в руке. У окна мы его уложили.
— Забудешь такого! Ругался-то как — помереть ведь можно! В редакцию, мол, ему надо, а не к хирургу. А сам потом как стоял, так без сознания и повалился.
Зина покосилась на дверь, приоткрытую в другую комнату, и понизила голос:
— Я гимнастерку его брала починить. Рукав-то мы ему до самого плеча распороли.
— Так ты еще в дежурство его зашила.
— Зашить-то зашила, а вот это… — Зина показала сестре самодельный конверт из газетной бумаги. — Вынула из кармана, когда пуговицу пришивала, а потом закрутилась и с собой унесла. Спохватилась — бегом назад. Человек, может, тревожится. Вдруг у него здесь письмо из дому.
— Ненормальная, — всплеснула руками дежурная. — Спит твой сапер без задних ног. Отдыхала бы лучше. — Ворча, она взяла со стола коптилку и, прикрыв пламя ладонью, кивнула Зине: — Ладно уж. Коли принесла — положим на место. Тоже мне, не могла подождать до утра…
Тусклый дрожащий огонек слабо осветил квадратную комнату с глиняным полом и низко нависшим потолком. На раскладных кроватях, тесно составленных одна к другой, а то и просто на сдвинутых лавках лежали раненые — все больше молодые ребята, каждый в замысловатых переплетениях бинтов. Койка у окна была пуста, одеяло валялось рядом на полу.
— Вот это номер… — упавшим голосом протянула дежурная и, задув огонь, приподняла край маскхалата, которым наглухо было завешено окно. На подоконнике лежала подушка. Одна из створок была распахнута. Ее слегка покачивал ветер. — Проглядели… Сбежал…
Зина молча вышла из комнаты. Устало опустилась на табурет, меж бровей залегли две хмурые короткие морщинки.
Исчезновение сапера выглядело более чем странным. Раненые, случалось, сбегали из медсанбата и раньше: Особенно часто в пору летних наступлений. Но делалось это всегда с единственной целью: оказаться в своей родной части. И, право, порою трудно было осуждать этих отчаянных людей. А вот шумливый сапер за все время ни разу не помянул передовую. Люто кляня врачей, он с первой же минуты рвался лишь в редакцию, и только туда…
Поколебавшись с минуту, Зина решительно вскрыла конверт. На стол посыпались мятые, обгорелые клочки бумаги. Это были обрывки листков из блокнота. Тут же оказался лоскут полосатой матросской тельняшки. На нем темное, запекшееся пятно.
Она взяла наугад несколько клочков, поднесла их к свету. Написанные карандашом полустертые буквы. Но вот они слились в первое, мало-мальски понятное слово, еще в одно…