…Его у нас на курсе звали Ленинградцем. У парня была красивая, редко встречающаяся фамилия — Нагорный. У него было хорошее имя — Саша. Но все почему-то говорили всегда:
— Ленинградец приехал…
— Ленинградца позовите…
— Ленинградец вам сыграет — ахнете…
А играл он действительно дивно. Нехитрый инструмент, каким мне раньше представлялся баян, в его крепких, совсем не музыкальных с виду руках мгновенно превращался в чудесный родник певучих, задушевных мелодий. Из протяжно вздыхающих мехов он извлекал такие удивительные и неожиданные для слуха звуки, что, право, порою трудно бывало сдержать неведомо откуда подступившую грусть или вихрем налетевшую радость.
Когда Саша склонялся к баяну, он весь преображался. На его обычно матово-бледных щеках выступал жаркий румянец. Всегда напряженное, будто в ожидании тревожной вести, открытое и красивое лицо постепенно начинало озаряться где-то в глубине возникающей улыбкой. Его черты становились мягче, добрее. Холодными и неподвижными оставались только глаза. Их не могла оживить даже музыка.
Саша был слеп.
С первого взгляда это было незаметно. И если кто-нибудь, присматриваясь к нему, удивленно вдруг округлял глаза, его отводили в сторону и сдержанно, вполголоса объясняли:
— Это у него с войны… У парня в биографии Ленинград… Думаешь, не обращался? Сам Филатов сказал: наука бессильна… Упорный? Это уж точно. Сам понимай: до четвертого курса дошел, и все время отличник. А ведь факультет у нас исторический. На каждую тему — по тысяче страниц…
И верно. Трудно приходилось Ленинградцу. Попробуй одолей «Капитал», если ты ни разу в жизни не видел ни одной его страницы. Как рассказать на экзамене о распаде Римской империи, когда карта, висящая за спиной преподавателя, не подмигивает тебе разноцветными пятнами завоеванных провинций и четко обведенными кружочками древних столиц? Как же вгрызаться в науку, когда из всех учебников на твоей общежитской этажерке только один «Краткий курс»? Семь толстенных, в четыре пальца томов. Такова уж система Брайля. Сейчас, говорят, для потерявших зрение даже «Тихий Дон» ухитрились переложить. А тогда, в первые годы после войны, всего Шолохова мы Ленинградцу читали вслух. По полтора часа перед сном. И слушали трагическую историю Григория Мелехова всей комнатой, хотя многие давно уже знали ее чуть ли не наизусть. Читаем, мол, не только для тебя: всем интересно…
И как учебники одолеть — тоже придумали. На курсе сорок человек. Вот мы и договорились, что будем с Ленинградцем по очереди заниматься. Подготавливаешь к определенному дню нужные книги, из пузатых томов делаешь «выжимки» в специально заведенную тетрадь, консультируешься с доцентами, допекаешь во время перерывов податливых на расспросы аспирантов. Словом, удаляешься с Сашкой в пустую аудиторию во всеоружии. А чтобы в дверь не ломились, вывешиваешь записку: «Здесь занимается Ленинградец. Стучи, если жизнь надоела». За Сашку мы хоть кому готовы были голову оторвать. Оберегали его как только могли. И все-таки случались такие минуты, когда мы знали, что ничем не можем ему помочь.
Однажды читал нам лекцию по истории дипломатии новый, совсем еще молодой преподаватель. Ему во что бы то ни стало хотелось с первого же раза произвести на нас неотразимое впечатление. Слишком уж старательно он произносил и закруглял сложные и звучные фразы, чересчур уж энергично налегал на картинные жесты. Все это было ни к чему. Мы бы слушали его и так. Кому не интересно узнать, как воевали с железным канцлером бывалые русские дипломаты? Но преподаватель хотел понравиться. И поэтому его раздражал черноволосый студент с неподвижным, застывшим лицом, который, почти не переставая, стучал чем-то по столу. Он явно мешал кандидату наук до конца блеснуть своей эрудицией и отточенностью речи, которыми тот еще при поступлении в аспирантуру покорил придирчивых экзаменаторов. Вот почему преподаватель не вынес и спросил в упор:
— Вы что, молодой человек, азбукой Морзе увлекаетесь?
Все замерли. Он обращался к Ленинградцу. Саша почувствовал это. Он медленно поднялся из-за стола и, задевая за стулья, направился к двери. Пошарив ладонью, нашел ручку и с силой рванул ее на себя.
Преподаватель опустил голову. Он был, в сущности, неплохим парнем, и потом наш курс с ним подружился. Но тогда… Тогда мы могли бы его избить. Если бы он сразу же не сказал:
— Товарищи… Я сделал глупость… Я сейчас же перед ним извинюсь… — И он бросился за Сашей вдогонку.