Эта мысль так потрясла и смутила меня, что я даже не помню, как рукоплескал Саше вместе со всеми. Неужели Тоня? Не может быть… Но как же тогда? Ведь Тоня и Геннадий… Они всегда вместе… Даже поют дуэтом…
Аплодисменты гремели все громче. Саша стоял, опираясь на стул, и радостно, но сдержанно улыбался. Он улыбался людям, которые даже не подозревали, что этот черноволосый баянист не видит их, а только слышит и чувствует чутким, трепещущим сердцем.
Я отыскал взглядом Тоню. Она стояла у края занавеса и изо всех сил хлопала в ладоши. Так, что даже, растрепались ее золотистые, вьющиеся крупными кольцами волосы. Губы у нее пересохли. Очевидно, от волнения. А в глазах, еще недавно безоблачных и озорных, сейчас — я готов был поклясться — блестели слезы. Рядом стоял, облокотись на пианино, Геннадий Ракитин. Он так же, как и я, смотрел на Тоню. С его смугловатых щек почему-то исчезли ямочки.
В это время пожилой шахтер из первого ряда встал с места и протянул Ленинградцу записку. Тот не шелохнулся. Рука с запиской повисла в воздухе. Не успел я сделать и шагу, как меня опередил Геннадий. Он подошел к краю сцены и что-то шепнул шахтеру. Записку, не читая, сунул в карман.
За кулисами он развернул ее и показал ребятам. Всего несколько слов: «От бывших солдат большая просьба. Сыграйте нам что-нибудь фронтовое». Все переглянулись. Тоня сказала:
— Обязательно прочтите ему. Он сыграет.
— А я думаю, не стоит, — отрезал Геннадий.
— Почему? Он же Ленинградец.
— Ленинградцы бывают разные…
— Не заговаривайся. — Это уже сказал я. — Не ты один воевал.
— Эх вы… — махнул рукой Ракитин и знаком отозвал Тоню в сторону. Но она не двинулась с места. Она слушала, как играет Саша.
Снова загремели аплодисменты. Через минуту к нам подошел Ленинградец.
— Тут тебе записка, — сказала Тоня. — Вспомни что-нибудь фронтовое. Сыграй вчерашним солдатам.
Саша побледнел. Ракитин усмехнулся:
— Ну что тебе стоит? Ты же Ленинградец…
Я не знаю, что ответил Саша. Меня вызвали на сцену. Но зато я хорошо теперь знаю, что было потом.
Вскоре Геннадий и Тоня вышли из клуба. На улицу доносились звуки спортивного марша. Ребята показывали акробатический этюд. Высоко в промороженном небе дрожали от холода редко разбросанные, почти невидимые звезды. Геннадий и Тоня приблизились к заколоченному досками запасному выходу. Поднялись на припорошенное пушистым снегом крыльцо.
— Так что ж ты хотел мне сказать?
— Тоня… — Геннадий заглянул ей в глаза.
— Говори…
— Я тебя люблю, Тоня…
— Я знаю.
— Зачем же молчишь?
— Не знаю, как быть…
В клубе снова послышались рукоплескания. Весело, по-цыгански беспечно заиграла гитара.
— Я все обдумал. Скоро получим дипломы. Поедем вместе?
— Не знаю, что тебе и сказать.
— Нет, ты скажи. Я тебе безразличен?
— Зачем же ты так… Не в этом ведь дело.
— Кто-то другой?
— Не нужно, Геннадий. Мне и так тяжело.
— А мне легко?
— Кое-кому еще труднее.
— Сашка?
Тоня кивнула.
— Ты его любишь? — Геннадий сузил глаза.
— Не знаю даже, как тебе объяснить. Любовь это или что-то другое, но он такой человек, без которого мне будет трудно. Трудно и одиноко. Понимаешь?
— Нет.
— Что ж, и я не сразу это поняла.
— Ты просто жалеешь его.
— Неправда. Он не из таких. — Тоня заговорила быстро и горячо. — У него же воля. Всем бы такую. Тогда бы и жизнь по-другому пошла. На иного посмотришь: «Бросаю курить!» Растопчет ногой папиросу. А через неделю, глядишь, снова дымит как ни в чем не бывало. Привычка! Папиросу даже не в силах одолеть. А Саша английский без единого пособия сокрушил. Слыхал ведь, как «Гамлета» он в дороге на память читал. Играть не умел. Научился! Без нот, без подсказок. Теперь даже музыку сочиняет. Я это точно знаю…
— Но он же слепой!
— Зато настоящий.
— Ты все это выдумала, Тоня. Не спорь. Тебе сейчас хорошо. Фантазия умиляет. А что будет завтра? Если ты с ним… Ты думала, что его ждет? В лучшем случае вакантное место в пыльном архиве. Никогда ты не сможешь пойти с ним в кино, любоваться картинами, спешить на стадион. Никогда у тебя не будет нормальной семьи. Да что там! Он ведь даже не представляет, какие у тебя глаза…