— Он сильный. С ним и я становлюсь сильнее.
— Он слепой.
— Он честный, прямой…
И тут Ракитин не выдержал. Ревность, обида, глухо кипевшая злость захлестнули его. И он почти крикнул Тоне в лицо:
— Да он же вас всех обманул!
— Что?
— Да, обманул. Чтобы в героях ходить. Чтобы сочувствовали его судьбе такие, как ты.
— Не смей!
— А ты спроси его, воевал ли он хоть один день?
— Но ведь он же Ленинградец…
— Такое же он имеет отношение к Ленинграду, как я к Парижу…
— Не верю. У него глаза… Это от раны…
— А знаешь ли ты, что он во время войны со шпаной от матери убежал? Бродяжничал, с хулиганами где-то шлялся. Может, ему в драке…
— Подлец!
Ракитин и Тоня вздрогнули. У крыльца в одном пиджаке нараспашку стоял Ленинградец.
— Я бы тебя сейчас ударил, — тихо сказал он, подойдя к ним вплотную. — Если бы…
— Если бы что? — Не своим голосом отозвался Ракитин.
— Если бы Тони здесь не было.
— Саша… — позвала его она. Ракитин же словно примерз к крыльцу.
— Ты меня, Тоня, прости. Случайно наткнулся. Но раз уж услышал, так я сам скажу. Сейчас же. При нем. Пусть слышит. Люблю я тебя.
Скрипнул снег под ногами Ракитина. Он рванулся с крыльца. Но Саша преградил ему дорогу.
— Постой! Не кончил еще… Про Ленинград ты здесь верно сказал. Не воевал я ни дня. Из дому убежал — тоже верно. Нет, ты погоди… А только шпана тут ни при чем. Я же на фронт убегал. К тем, кто в блокаде. И если бы не бомбежка… Если бы не бомбежка…
— Саша… — взяла его за руку Тоня. — Довольно…
— Ты же все это знал, Ракитин.
Послышались торопливые шаги. К крыльцу подлетел Колька Снегирев. От него валил пар.
— Ребята! Куда вы все запропастились? Надо же концерт продолжать. Генка, ты что? Тоня? — он растерянно смотрел на них и ничего не мог понять. — Сейчас ваш дуэт. Вы слышите?
Все молчали. Колька вгляделся в напряженно застывшее лицо Ленинградца и тут только заметил, что тот стоит без пальто.
— В чем дело? Концерт хотите сорвать? Коронный же номер…
Тоня вдруг прижала ладони к лицу, порывисто отвернулась в сторону. Плечи ее вздрогнули. В следующее мгновение она уже сбежала с крыльца и, не видя тропинки, бросилась по глубокому снегу в темноту.
— Не трогайте ее, — ледяным голосом сказал Сашка и медленно направился к освещенному крыльцу.
Коронный номер был сорван. Но сцена не пустовала. К удивлению многих, на эстраду снова вышел слепой баянист. Встретили его восторженно. Но он поднял руку и попросил тишины. А потом негромко, но так, что все услышали его голос, сказал:
— Я никогда не воевал. Не сражался за Ленинград. Но я всегда мечтал быть с теми, кто защищал этот легендарный город. Я сыграю вам свой марш, который еще не исполнял ни разу. Он называется «Ленинградцы»…
Не передать словами, как взволновала нас Сашкина музыка. Словно гонимая яростным ветром войны, мужественная, литая мелодия бушевала не только в звуках. Она стучалась и смело входила даже в наглухо закрытые сердца. Шахтер, пославший записку, наверняка сжал до боли зубы. Боясь пошелохнуться, он, будто завороженный, следил за стремительными движениями побелевших Сашкиных рук, и я убежден, что перед его повлажневшими глазами во весь рост вставало Незабываемое. Никогда еще Сашка Ленинградец не играл с таким вдохновением.
…Много лет отсчитали мы с того памятного дня. Сегодня нас уже никто не зовет молодыми специалистами. Видимся мы, бывшие однокурсники, редко. Вот только Сашка постоянно встречается мне в пути. И совсем не потому, что живет он в нескольких кварталах от меня. Просто такая уж у него натура. Беспокойным не сидится на месте. Раньше я знал лишь одно: Нагорный в вечерней школе рабочим историю преподает. Потом я встретился с ним в университете культуры. Лекцию он читал. О Парижской коммуне. А теперь еще, говорят, заводским ребятам из драмкружка помогает. Музыку взялся к спектаклю о целине написать. Ленинградец… Романтик…
Каждый день я гляжу ему вслед. Каждый день вместе со своею дочуркой он проходит мимо моего окна. Она очень похожа на него. Такая же стройная и суровая с виду. Только волосы у нее не отцовские. Золотистые и вьются вовсю. Точь-в-точь как у Тони.
МОРЕ ШТОРМИТ