Кият спокойно выслушал хозяина, спросил:
— Говоришь, гургенские?
— Да, Кият-ага, они раньше жили на Гургене. Не знаю — где живут теперь.
— Что-то я не знаю таких, — ответил Кият. Подумал и еще увереннее заявил: — Нет, не знаю таких. Ты ошибаешься, господин. Я родился и вырос на Гургене. Всех людей знаю от мала до старого...
Ответ Кията вызвал у офицеров и советника улыбку, — стало окончательно понятно, что депутация, наименовавшая себя «туркменами Гургена» — мошенничество каких-то неизвестных проходимцев.
Выпили еще по одной. И офицеры экспедиции, уже не обращая внимания, что о них подумают другие гости, вместе с Могилевским завели деловую беседу с Киятом. Советник рассказал о подлоге и стал называть имена других, поставивших печати на прошении. Фамилии и имена некоторых старшин Кияту были известны — действительно эти люди жили на Гургене. Но когда дело дошло, что к прошению прилеплена и Киятова печатка, он встал и от негодования вышел из-за стола.
Могилевский был не рад, что затеял разговор. Кията с трудом убедили, что ему верят и не сомневаются в его искренности. Однако до окончания ужина он так и не переменил испорченного настроения. «Сколько их, кровожадных, зарится на власть! Знать бы их — ни одному не дал бы пощады!» — думал он и зря пытался себя успокоить. Душа его горела жаждой мщения.
На следующий день Могилевский приступил к составлению записки о двух туркменских депутациях. Документ, полностью обличающий мошенничество «астраханской группы», был подан начальнику штаба.
БАНКЕТ
В ожидании командующего, Вельяминов каждый день придумывал развлечения для азиатских послов. Владетельные князья, местное дворянство, городская дума устраива ли им небольшие приемы, и Муравьев вынужден был всюду сопровождать «заморцев». Затем начались экскурсии. Послам показали Метехский замок, бывший царский дворец, Сионский монастырь, базары, мастерские. Выезжали с ними в Нафтлуг и Сагореджо осматривать дома с колоннами. Послы побывали в Мцхета, в старинном монастыре. И только после этой поездки они запросили отдыха.
Добрался наконец-то до своей квартиры и Муравьев. Она давно уже была приведена в порядок, и Демка, скучая, поджидал возвращения своего господина.
Отоспавшись, Николай Николаевич принялся составлять записку о своей поездке в Туркмению и Хиву: писание решил закончить к приезду командующего. По всем признакам он вот-вот должен был возвратиться в Тифлис. Уже пошла на убыль зима. Из Персии залетали теплые ветры. Снег у подножья гор растаял, и мутные ручьи спешили в Куру. Дороги всюду раскисли. Из окон было видно как конные казаки, выезжая в центр города, тянули лошадей в поводу. Телеги застревали в топких лужах. Солдаты везли в повозках песок и мелкую гальку, засыпали ухабы. Спешили подремонтировать дороги к приезду командующего...
Вечерами в комнатах было зябко. Муравьёв ставил стол у печи. Писал и прислонялся спиной к теплым камням. Демка то и дело подносил дрова. Николай Николаевич брал поленья, втискивал их в печку и вновь брался за перо.
Иногда Муравьев приходил домой с Киятом и Якши-Ма медом. Сажал их обоих за стол, кликал денщика и за угощением расспрашивал о житье-бытье туркменских племен. Того, что он бегло записал в дневник во время путешествия, явно не хватало для полного экспедиционного отчета. Кият охотно диктовал:
— Човдур-Эссен-эли — тысяч восемь кибиток, а то и больше. Иомуд — сорок тысяч. Гоклен — столько же. Те-ке — немного более: тысяч пятьдесят будет. Салыр — четыре тысячи. Имрели — три тысячи. А самое великое племя эрсари. У этих до ста тысяч кибиток. Понемногу есть сакар, сарык...
Муравьев быстро записывал, переспрашивая названия племен. Тут же задумывался, советовался с Киятом:
— А что, если вам на Красной косе мечеть учредить и Мамед-Таган-казия туда переселить? Представляете, сколько по пятницам туда народу съезжалось бы!
— Отчего ж, можно и мечеть, — соглашался Кият... Разговоры затягивались допоздна. В полночь Муравьев посылал Демку к соседу грузину, чтобы тот отвез гостей в трактир. Сам Николай Николаевич в фаэтон садился вместе с ними и прощался на мостовой у трактира...
Много писем в эти дни получал Муравьев от родных и друзей, узнавших о его геройском путешествии. Поздравления шли из Петербурга, из Москвы, из поместной деревеньки от батюшки, от брата Александра, из Тульчина от друга-офицера Ивана Бурцова. Было письмо, писанное женским почерком. В нем робко сообщалось желание Наташи Мордвиновой свидеться с Николаем. Он весь горел от любви и счастья, перечитывая милые строки...