— Вы изволили выразиться, Григорий Гаврилович, словами «нашу муку»! — быстро и вспыльчиво отозвался Остолопов. — Так знайте, что я не причасте,н к этой муке. Я сослужил вам службу, как товарищ, помог в продаже оной, но я не торгаш. Я — моряк... Я военный моряк... И если б не такие, как вы, быть бы мне в кругосветном путешествии! Боже мой, до чего ж я опустился в этом Каспийском болоте!
Остолопов говорил не оборачиваясь и не разгибая спины. Длинные русые волосы застилали ему глаза. Он то и дело откидывал их назад и втискивал в чемодан всё, что попадалось под руку.
— Напрасно вы так отчаиваетесь, — проговорил Басаргин с хладнокровной насмешкой. — Дикари — они и есть дикари. Чего их жалеть! Мало ли их гибнет по другим причинам. Просто вы сегодня не выспались, Остолопов. Советую вам отдохнуть. Сон лечит нервы.
Остолопов выпрямился. Он посмотрел на командира корвета с презрением, как на букашку, и еще презрительнее произнес:
— Торгаш! Торгаш и только. И больше ничего. Ради торговли ты добился, что лейтенанта Коробку отстранили от командования корветом. Он не захотел взять муку на борт... Он, как настоящий офицер-моряк, отказался, а ты... Ух, до чего ж вы все мне надоели!
— Я заставлю тебя взять свои слова обратно! — ядовито выговорил Басаргин. — Все равно заставлю. Нам еще долго придется плавать вместе...
— Отплавались, — спокойно ответил Остолопов. — Я отправляюсь в Баку. — Разошлись наши пути, лейтенант. Не поминай лихом и ищи себе достойную компанию!
— Как смеешь ты бросить экспедицию и уплыть прочь... Да ты понимаешь, о чем говоришь?!.
— Понимаю, — еще спокойне отозвался Остолопов. — Потому и говорю: ауффидерзейн!
— Ты ответишь перед судом, Аполлон, — пригрозил Басаргин.
Остолопов засмеялся:
— Не путай, а то, ей богу, сообщу о твоих темных делишках командующему. Он с тобой без суда разделается.
— Я не пугаю... Чего мне пугать, — сдался окончательно Басаргин.
— Ну, будь здоров... — Остолопов взял чемодан и вышел из палатки. Несколько матросов со шкоута сопровождали его. Басаргин остался в палатке, сел и так и сидел в раздумьи, пока не пришли Пономарев, Муравьев и вернувшийся из атрекского аула Иван Муратов. Он выезжал туда выбрать ковры, в подарок Ермолову от туркмен. Басаргин о ссоре умолчал. Офицеры, посоветовавшись, решили плыть на корабль: там заночевать, а утром двинуться к Красной косе.
Ночью на корвет переправился Кият с сыном Якши-Мамедом и челекенский хан, Булат...
Спустя три дня корвет «Казань» подошел к Челекену и бросил якорь. На воду был спущен гребной катер. Офицеры с туркменами отправились на остров.
Судно обогнуло небольшую косу и вошло в залив, в котором покачивались на волнах киржимы и кулазы, а поодаль виднелись кибитки. Это была родовая стоянка Булат-хана. Несколько островитян встречали прибывших, выглядывая из-за кибиток. Булат, ступив на землю, крикнул им, чтобы не боялись, а принимали гостей. Несколько мужчин в белых штанах и рубахах, в низких косматых тельпеках несмело подошли к берегу. Во дворах у кибиток появились женщины в длинных красных платьях.
Гребцы остались у катера, куда сбежалось множество ребятишек, а туркмены с обоими офицерами пошли к кибиткам Булат-хана. Хан ввел гостей в просторную белую войлочную юрту. Жилье было убрано довольно богато. На полу ковры, сундук и добрые одеяла. Тут же посуда китайская, разрисованная райскими птицами и драконами. Усадив господ, Булат-хан выскочил и приказал старшей жене Нязик готовить плов. И побыстрее — четыре чайника чаю. Чай пусть принесет Тувак. Распорядившись, он опять вернулся в юрту и сел с гостями рядом.
Скоро полог, прикрывавший вход в кибитку, приоткрылся. Смущенно опустив голову, вошла Тувак с двумя фарфоровыми чайниками в руках. Ставя чайники, она боязливо и бегло проскользила взглядом по лицам гостей.
— Хей, Тувак-джан, а где же пиалы? — недовольно сказал Булат...
— Сейчас принесу, — отозвалась она и выскочила наружу.
Кият крякнул, расправил пятерней волоски на бороде. Майор Пономарев сдержанно улыбнулся, спросил:
— Это, небось, та самая, о какой в Кумыш-тепе говорили?
Туркмены деликатно промолчали. Булат не знал по-русски, не понял — что сказал офицер. Кият построжал лицом, дескать не надо об этом говорить — дело серьезное. А Муравьев высказался витиевато:
— Обычаи азиатцев, всех без исключения, не позволяют неверным вмешиваться в их деликатные дела...
Тувак вновь вошла со стопкой пиалок и леденцами в сахарнице. На этот раз она держалась уверенней. Движения ее были медленнее и в глазах поблескивал светлячок любопытства. Она даже чуть-чуть улыбнулась, оглядывая русских.