Рядом горела конюшня Гамза-хана. Конюх с хозяином и еще двое-трое слуг, прибежавших на зов, поспешно выводили лошадей. Кони ржали, сверкая испуганными глазами. Благо, конюшня стояла далеко от дома. Будь она чуть ближе, огонь перенесся бы на деревянный айван и другие летние постройки.
В суматохе Ширин-Тадж-ханум отыскала мужа, схватила его за руки:
— Лейла... Лейла, — повторяла она и тащила Гамза-хана за собой.
Перепуганный и разъяренный, он вырывался из рук женщины и лез к горящей конюшне. Наконец, до его сознания дошло, что у него похитили дочь. Хозяин вскрикнул, выругался и побежал в дом...
Он так же нелепо, как и его жена, перекладывал с места на место постель в комнате дочери. Он был бледен и не мог произнести ни слова. Он лег на пол и стал заглядывать под кушетку, шаря по полу рукой, опять вскочил на ноги и начал ощупывать подоконник, прикроватный шкафчик, — растопырил дверцу, заглянул туда.
Ширин-Тадж-ханум поняла, что Гамза-хан потерял рассудок. Поднеся кулачки к губам и закусив уголок сари, она с ужасом смотрела на мужа. Но Ширин-Тадж-ханум ошиблась: не рехнулся он. Гамза-хан вдруг тяжело вздохнул и, повернувшись, подскочил к ней.
— Значит, и ожерелье с алмазом унесли, да! Унесли — тебя спрашиваю?
Ширин-Тадж-ханум не могла ничего ответить. И хан, взглянув на разодранное сари жены, плюнул и выскочил из дочерней комнаты, оставив жену одну...
Весь следующий день ноукентцы не могли прийти в себя от столь дерзкого нападения туркмен. Сгорело восемь жилых домов, несколько хлевов и конюшен. И добро вытащено, в основном, из богатых домов — будто аламанщики заранее знали, к кому лезть за добычей.
В последующие два-три дня ноукентский мулла в мечети призывал селян к мести и накликал страшные муки на голову злодеев. В эти же дни хоронили убитых. Гамза-хан собирал вокруг себя всех умеющих держать в руках саблю и сидеть в седле. Хан снаряжал отряд, дабы налететь на берега туркменских рек и покарать иомудов.
Хоронили, плакали, стонали от ран, падали на колени и призывали на помощь аллаха не только в Ноукенте. Туркмены подвергли разграблению пять крупных селений в заливе. Опомнившись, персияне съезжались на большую дорогу, ведущую в Астрабад, чтобы ехать к Мехти-Кули-ха-ну, взять у него сарбазов и воздать по заслугам аламан-щикам.
Молва о разграблении персидских деревень вползла во дворец хакима тотчас, едва иомуды покинули астрабадский берег. Верные слуги донесли Мехти-Кули-хану обо всем, что произошло в ту страшную ночь. Не дожидаясь, пока сельские ханы придут к стенам дворца с ополчением, он велел своим юз-баши готовить сотни к походу. И когда, на четвертый день после случившегося, приехали ханы со своими всадниками,— человек по пятьдесят в отряде,— Мехти-Кули-хан встретил их рыком разъяренного барса:
— Эй вы! Вы — ханы, потомки славных каджаров, или вы толстозадые наложницы?— кричал он на всех сразу, проезжаясь вдоль длинного неровного строя конников. — Четыре дня вам потребовалось, чтобы сесть в седло и поставить ноги в стремена! Сколько же еще пройдет, прежде чем вы выхватите из ножен сабли!
Тут же он отдавал приказы — и сотни, оглашая копытной дробью мощеную площадь перед дворцом, разворачивались и скакали к северным воротам. Оттуда вела дорога на Гурген.
Астрабадский хаким мог бы наперечет назвать имена зачинщиков аламана. И в числе первых назвал бы Кията. Но не его собирался карать Мехти-Кули-хан. До него он доберется когда-нибудь потом. Сейчас он под крылышком русских. У Атрека стоят их корабли. Мехти-Кули-хан не настолько глуп, чтобы, не взирая на то, что скажут и о чем подумают русские, избивать на их глазах разбойное племя атрекцев. Но он это сделает чужими руками, — руками самих же туркмен. Когда туркмены с туркменами подерутся, то русские ввязываться не станут...
От Астрабада до Кумыш-Тепе — полдня пути. Днем, когда солнце стояло над Каспием, за Гургеном показались персидские сотни с зелеными знаменами пророка и тяжелыми копьями. Длинной змеей переползло войско через реку и, расчленившись на несколько частей, с гиком и завыванием ринулось на Кумыш-Тепе.
Забегали гургенцы, закричали, видя приближение черной персидской смерти. Кинулись в разные стороны, оставляя кибитки на разграбление врагу. Те, что находились ближе к морю, — смолили киржимы, чинили паруса, — успели сесть в парусники и подались в море. А остальные были застигнуты или у своих кибиток, или в чистом поле. Персидские сотни в яростном порыве промчались между двух порядков кибиток и всех, кто стоял на пути, потоптали копытами и порубили саблями.