***
Всю дорогу до горы Кошка я боролся с собой, как мог. Мой здравый смысл кричал, что я совершаю ошибку и делать мне здесь нечего, а моё сердце учащённо билось лишь от одной мысли, что она рядом. Попутно, я отбивался от любопытных хиппарей, которые заваливали меня вопросами про мой «крашеный хаер», «рокерский прикид», местный ли я, знаю ли что-нибудь из репертуара Битлов[17], и как я вообще оказался на Ялтинской площади. Некоторые откровенно смеялись надо мной, громко шушукаясь у меня за спиной. В этой стае я точно был белой вороной.
– Блин, может ему дубиной по башке заехали? Или уже курнул чего? Фейс[18] у него, конечно, зашуганный какой-то… А, его вообще знает кто-нибудь из нашей системы[19]?
Я прощал им всё, хотя мог давно раскидать их всех одним махом, потому что кулаки мои изрядно чесались. Но рядом была она.
– Чего стебётесь[20] над ним? – деловито вмешался бородатый водила. – Видно же, что не цивил[21], что вам ещё надо? А понятие «свой» или «не свой» действует только у ментов!
– Гром дело говорит… – пронеслось по всему салону. Тут то я понял, что этот бородатый мужик явно их «предводитель». Она, в свою очередь, продолжала молчать. Я выжидал.
Когда мы проезжали Симеиз[22], то синий Фольксваген покинуло сразу человек 7. Они пошли в посёлок за провизией, на так называемый аск[23]. До лагеря мы ехали в гробовой тишине, потому что многие уже успели заснуть. За цветастой шторкой мелькала гористая местность, клочки предзакатного неба и лазурная гладь Чёрного моря. Мне нестерпимо хотелось курить и сделать глоток холодной воды. И, конечно же, загладить свою вину перед ней за свой выпад.
В то время гора Кошка ещё не была официально признана памятником природы, поэтому в этой живописной местности, у подножия горы, коммуна хиппи и решила разбить свой лагерь. Гонять их оттуда было некому, а местным жителям до них не было дела. До лагеря мы уже добрались, когда солнце уже село, но небо ещё хранило свой закатный янтарный оттенок. Воздух был прохладным, ароматным и свежим, что при первом его глотке у меня закружилась голова. Или может быть она закружилась от её прикосновения? Когда мы вышли из микроавтобуса, то она демонстративно прошла мимо, задев меня своим оголённым плечом. Я тогда не понял, что это было, но словил на себе напряжённый взгляд Грома. Тогда я сразу вызвался пойти за хворостом для костра, ведь мне нужно было подумать. Когда она была рядом, то делать это было практически невозможно! И вот я шёл, спотыкаясь об огромные булыжники и камни, рыская в сумерках глазами по молодому редколесью, но взор мой был направлен внутрь себя. Я задавал себе один и тот же вопрос:
«Что я здесь делаю?» Я не подумал о родителях, которые ждали меня к ужину в Ялтинском отеле, не подумал о том, как я объясню им своё отсутствие в ночь перед отъездом домой и как я вообще доберусь до вокзала к утру? Если бы тогда были мобильные телефоны, то я бы позвонил матери и сказал: «Мам, я не приеду. Я влюбился.» Но в 1979 году у меня не было под рукой мобильника, да если бы и был, то она всё равно бы мне не поверила! Для неё я был слишком «дикий» для такого чистого и романтического чувства, как первая любовь. Она нередко видела меня в компании взрослых металлистов, байкеров и шумных рокеров, после чего обязательно закатывала мне дома скандалы, ставя в пример моих же одногруппников, на вписках[24] у которых часто можно было встретить что-нибудь запрещённое. Было обидно, но я молчал, чтобы не прослыть «стукачом». Мой внешний вид и выкрашенные в чёрный цвет волосы до плеч сходили мне с рук, потому что мой декан был одноклассником моего отца. А отец, в свою очередь, придерживался старой доброй поговорки: «Перебесится да успокоится!» Но, как говорится, в 1970-е покой нам только снился. Неформалы моего времени, к которым я примкнул, очень часто вымещали зло в драках, будучи в состоянии алкогольного опьянения или после рок-концертов. Под горячую руку попадались и хиппи. Я был подростком, для которого было важно то, чтобы меня принимали среди «своих». Алкоголь я употреблял редко в силу своего возраста, но драться научился хорошо. Своё мастерство я оттачивал на слабых. Угадайте на ком. На свою кожаную куртку, в области локтей, я делал нашивки с острыми шипами, чтобы удары были максимально болезненными. Со временем я стал похож на бойцового пса, который мог кинуться на человека за один его косой взгляд или резкое словцо. Цивильных граждан мы не били, потому что можно было напороться на статью. Тут уже никакой папочка не помог бы. Я считал, что поступаю круто, ведь я показывал свою силу и сноровку перед олдовыми[25] товарищами, а по факту – я показывал свою слабость. Я маскировал свою подростковую агрессию под «бунтарское поведение», а слушая тяжёлую и громкую музыку, я пытался заглушить собственные мысли, которые ночами мучили меня: «Кто я? Что я делаю? Куда я двигаюсь? Чего я хочу?» Я становился более раскрепощённым на фоне 70-х годов и потакал своим слабостям: в итоге к 17 годам я попробовал всё, кроме тяжёлых наркотиков и разбоя. Я не был рокером, я был изгоем.