Было над чем задуматься, было. Но не было никакого актива. Разговор о Байнуре был. О том разговоре поведал Ершову корреспондент центропрессы, бывший бирюсинец, ныне москвич.
Скорее всего не случайно навел на мысль о Байнуре Крупенин:
— Как наши дела на целлюлозном, Виталий Сергеевич?
Ушаков поперхнулся, ответил не сразу:
— Выправляется положение, строительство набирает темпы…
Крупенин умышленно промолчал, а высокий гость смерил недобрым взглядом Ушакова:
— Все раскачиваетесь, мировые проблемы решаете! По старинке работаем, вот что! А надо бы призадуматься. Не те времена. Хватит лапти сушить на печи!..
Больше он не сказал о Байнуре ни слова. Улетел таким же больным, раздражительным и усталым. Было над чем подумать не только Виталию Сергеевичу…
Платонов прервал мысли Ершова:
— Не знаю, как думает Виктор Николаевич, а на мой взгляд, наши инженеры человеческих душ воздают дань моде с лихвой. Кто только не пишет сейчас о культе?!
— А вы хотели бы запретить людям писать на эту тему? — отвлек на себя Платонова Коренев.
— Да нет. Пусть пишут, но те, кто имеет на это моральное право. Вот вы, например. А сейчас пишут все. Все просто праведники и оскорбленные. У меня сын и дочь. Что же вы думаете? Они заявили однажды, что никогда не допустят того, что допустило мое поколение. Видите ли, они не мы!
— А что допустило ваше поколение? — спросил Ершов.
— Советскую власть завоевало — вот что! Безработицу ликвидировало, дало возможность учиться, две мировые войны выстояло!
Ершов смешливо щурился. Порой он любил позлить старика:
— Самокритики маловато, Кузьма Петрович!
— Что?! — прогремел Платонов. — Я вырастил их, одел, обул. Без пяти минут один инженер, другой врач. Нет уж, увольте. И если хотите, то ваш брат — писатель вот тут вот мне! — Он склонил голову, хватил ребром ладони себя по шее.
— И все же при чем писатели? — щурился мягко Ершов.
— Как при чем! А повести, кинофильмы о последней войне. Без конца одни отступления, паника, предательство, глупые командиры. Если и находятся стойкие, то это те, кто пострадал от культа…
— Таких тоже было немало.
— Согласен! Но судьбу Родины решил народ. Его не пересадишь… В общем, сгущать краски вы мастаки.
Ершову было уже не до шуток. Но и Платонов вдруг понял, что разговор на таких тонах в любом деле плохой помощник.
— Не о себе я тревожусь, Виктор Николаевич. И мы и дети наши за Советскую власть. Но их надо сегодня учить не только есть хлеб. Нельзя однобоко смотреть на жизнь.
— Кузьма Петрович, самое горькое у человека — разочарование. Зачем умалять значение конфликтов, противоречий, проблем? Не лучше ль учить человека думать о сложностях сегодня, не завтра? Воспитывать его правдой жизни!
Теперь Коренев щурился, наблюдал с улыбкой за поединком.
— Правдой, вы говорите! — возмутился Платонов. — Вот она правда, только что здесь была. Петровский такую вам правду напишет, что тошно станет. Небось, своего ему мало, в писатели тоже полезет. Учить, перевоспитывать нас собирается.
Ершову было над чем задуматься. В повести, которую пришлось рецензировать, Игорь как раз воспевал разочарованных в жизни юнцов и девиц, «лягал» представителей старшего поколения, обвинял их в невежестве, раболепии. Не прямо, так косвенно в повести все шло от культа.
Ершову припомнилось. Как-то однажды шел он с Катюшей по скверу. Катюша старалась шагать нога в ногу, взяла его под руку, держалась как можно солидней.
«Вот и дожил, Виктор Николаевич, — говорил себе Ершов, — дочь по плечо, можно гордо пройтись, посмотреть на людей и себя показать».
Шел. И не просто шел — отдыхал. Чувствовал рядом родное и близкое существо. Знал, что идти ей дальше. Хотел, чтоб жизненный путь Катюши был легок, крылат…
А сзади бархатный, сочный голос:
— Виктор Николаевич?! Приветствую вас!
Ершов и Катюша обернулись. Оказалось, за ними давно наблюдал Ушаков. Он энергично пожал руку Ершову, познакомился «с милой дамой». И «дама» в восторге от столь элегантного взрослого человека, называвшего ее на «вы».
Буквально назавтра новая встреча. Ершов спешил в крайком. Виталий Сергеевич в сопровождении своих помощников спускался к черной «Волге». Прошел в трех шагах — не заметил.
И еще рукопожатие вспомнилось Ершову. На улице лил сильный дождь. Встретились в вестибюле так неожиданно, что Ушаков механически сунул руку. Сунул и словно ошпарился. Посмотрел на ладонь. Видимо, пара капель с мокрого обшлага ершовского плаща стала причиной тому…
«Мелочи? — спросил себя Ершов. — Мелочи! Но почему я прежде всего узрел в его поведении чуждое обществу? Значит, и меня заедает мода выискивать всюду культ?»