Как бы там ни было, но сравнивая прошлое с настоящим, Дробов пришел к выводу, что жизнь его колхозников в послевоенные годы желает лучшего. До войны в каждом доме был свой хозяин, кормилец. Но больше чем половина бывших фронтовиков не вернулись. Могилы сибиряков поросли травою под Курском и Сталинградом, под Москвой и Берлином. Молодое поколение еще не окрепло настолько, чтобы полностью взвалить все тяготы жизни на свои плечи. Пожилые состарились, утратили трудоспособность. А море не принимает физически слабых…
Рядом была тайга. Они могла бы стать хорошим подспорьем колхозу. Можно вести организованную охоту на зверя, заготовлять пушнину, кедровый орех, собирать ягоды и грибы, которых здесь в изобилии. Можно. Но сейчас всем этим опять же занимаются только те, чьи семьи и без того крепко стоят на ногах.
Еще в прошлом году Дробов ездил в соседнюю область в зверосовхоз. Не дает покоя одна задумка. Два с половиной, три миллиона рублей дохода в год получают труженики совхоза от своего хозяйства. Норку, соболя и песца, как правило, кормят рыбой. Ее по довольно солидной цене закупают на Дальнем Востоке. А здесь, под боком, сорной рыбы сколько угодно и ловить ее можно почти круглый год. Хорошо бы выделить в отдельную бригаду тех, кто смог бы заняться по-настоящему промыслом кедрового ореха. Мечталось и о своей маслобойне… Но главное, разумеется, в том, чтоб посильным трудом занять всех членов артели, создать каждому условия для труда, дать людям доход и лучшую жизнь.
Дробов не понимал людей, которые не любят природу. Не представлял, как можно прожить полвека в том же Бирюсинске и ни разу не видеть Байнур, до которого пятьдесят, шестьдесят километров по асфальтированному шоссе, сорок минут езды на «Ракете». Он знал свое море, как и положено рыбаку. Знал пороги и плесы Большой Бирюсы и Снежной, шиверы Таежной и Белой. Знал места нерестилищ омуля, сига, тайменя. Готов был жестоким судом карать каждого браконьера, который ради легкой наживы во время нереста умудряется черпать рыбу сачком из реки в мешок. Рыба в нерест и без того гибнет десятками тысяч, бьется о камни на буйных струях течения, преодолевает пороги, не находя необходимого количества корма, теряет силы, легко становится добычей таежного хищника. Но больше всего гибнет икры и мальков от молевого сплава. Отдельные участки рек забиты топляком-лесом, ушедшим на дно и гниющим из года в год. Отнерестившись, отмучившись, обессилев, омуль целыми косяками всплывает на поверхность. И тогда на километр от берега разносится удушливый запах. Как не окинуть таежные реки взглядом, так не подсчитать и убытков народному хозяйству.
Десятки раз представители рыбнадзора и рыбаки составляли акты, требовали наказания виновных руководителей леспромхозов. Но сплав леса не остановишь. На пути сплава вновь возникали заломы и заторы, тысячи кубометров строевой лиственницы, ели, сосны и кедра устилали дно рек. Ну, а если и удавалось добиться штрафа, то опять же руководители предприятий рассчитывались деньгами не из личного кармана.
Больше трехсот рек и речек впадает в Байнур, но в основном в двух реках нерестится омуль. Две эти реки и пригодны для промышленного сплава леса. Очень трудно было отвести беду от омуля, а теперь будет еще трудней. Теперь беда коснулась не только мест нерестилищ, но и самого Байнура.
Были у Дробова и другие основания не верить в безобидность строительства целлюлозного на Байнуре. Этот завод по удельному весу в народном хозяйстве не сравнишь с леспромхозом. К леспромхозам привыкли, их в стране сотни. И все-таки с леспромхозами трудно тягаться. А заводов таких, каким будет Еловский, в стране еще нет. Завод подомнет и растопчет. Дай ему только корни пустить. Ежегодно два миллиона кубов пожирать будет леса, тысячи тонн загрязненных вод сбросит только за сутки в Байнур…