— Тогда я… Ради твоей же пользы… Да и труп может выбросить на берег…
— Значит, ради меня?! — метнул злобный взгляд в сторону Дробова Юрка. — Валяй! Валяй, предатель. Знаю, за что ненавидишь… Только на узкой тропинке не попадайся!
Но Андрей уже был за дверями.
33
Ершов обычно вставал в пять утра. Наскоро брился, выпивал чашку кофе. Часа полтора уходило на то, чтобы выправить и перепечатать накануне написанные страницы. На свежую голову утром лучше были видны недостатки и слабые стороны рукописи. Иногда приходилось переписывать главы заново, а то и сидеть над страницей день, два. Вдохновение приходило и уходило. Тогда и герои казались не теми, факты малозначащими, конфликт недостаточно острым, фабула неинтересной. В такие дни совсем не хотелось писать. И он клеймил тот час, когда взялся за этот тяжелый, нередко безрадостный труд. Он знал, что напишет роман и, может, не раз перепишет его. Первый он переписывал трижды… Потом надо идти в издательство. Там могут читать его «опус» и месяц и год. Что-то безоговорочно примут, против чего-то станут протестовать. Лежал его первый роман без движения месяц из-за одного только названия города — Сталинград. А потом снова над каждой страницей трудились бок о бок с редактором… Смешно, но находятся чудаки, которые утверждают, что писатели сидят на солидных окладах, гонорар получают чуть ли не в слитках золота… А когда сумму полученных денег за первую книгу разделил он помесячно на шесть лет, то получилось столько же, сколько у тети Паши — технички Союза… Благо имел работу, зарплату, пока писал…
В восемь часов Виктор Николаевич заглянул в комнату Катюши. Дочь досыпала сладко и безмятежно. К девяти часам он делал завтрак ей и себе. Пятнадцать минут уходило на то, чтоб пройти до хлебного магазина, купить свежий батон и теплого хлеба. Полчаса, чтоб пожарить котлеты или сделать глазунью и бутерброды. А там трудовой день у него и у дочери. Он снова за рукопись, она за уроки…
Ершов оделся и вышел на улицу. Недавний звонок друзей из Москвы вывел надолго его из душевного равновесия. Победу таки вырвал Крупенин. И было мучительно больно, что вырвал в нечестном бою. Завод будет сбрасывать промышленные стоки в Байнур. Если раньше Крупенин все же боялся ученых, общественности, то теперь он чихал на всех. Считает себя непогрешимым, называет слугой народа, ломовой лошадью, которая тащила и будет тащить на своих плечах непомерный груз во имя будущего… Орел или решка?
С тысячами людей приходилось встречаться Ершову на читательских конференциях и литературных вечерах. Люди крепко верят печатному слову. Все чаще спрашивают о том, почему ученые и писатели плохо отстаивают Байнур. «Вам-то и карты в руки», — говорят они. Пройдет время, могут сказать: «Замалчивали действительность. Лакировали. С начальством не желали ссориться!» Могут ввернуть и похлеще: «Правду боялись!»
С дрожью в голосе Дробов по телефону взволнованно объяснял:
— Статью новую подготовил. В пику Мокееву. Не берут. Говорят, хватит, мешаете строить… А до меня дошло — Ушаков редактора вызывал. Какое имеет он право?!
Имеет и должен иметь. Умеет ли только использовать это право?.. Взял бы когда-нибудь и пришел на ту же читательскую конференцию. Пришел и сел незаметно в заднем ряду, послушал, о чем говорят, что читают. Перед читателем не скривишь, он несет наболевшее, верит в тебя… А скривишь — уважать перестанет, выбросит книги в помойную яму. Смачно и горько выскажет все в глаза. Попробуй ему заяви, что он воевал в Волгограде. «Нет уж, увольте, — скажет, — нам с вами не по пути…»
В магазине было нелюдно. Человек десять жидкой цепочкой стояли к прилавку. Впереди два старика — персональные пенсионеры. Люди, отдавшие жизнь отечеству. Ершов их знал «шапошно». Московское радио он обычно включал в девять утра, когда завтракал с Катюшей. Поэтому нередко из разговора двух стариков невольно узнавал последние известия. На сей раз был удивлен. Кажется, старики изменили себе:
— А редиска разве была на базаре по восемь рублей пучок? Одним спекулянтам выгодно такое новшество. Как ни говори, Григорич, рубль есть рубль.
— Поднакрутил, — сказал тот, которого называли Григорич.
— Поднакрутил — и на пенсию…
«О ком это они?» — удивился Ершов. И вдруг ощутил, как по всему телу кожа стала гусиной. Его поразил не столько сам факт, сколько спокойный, без всякой боли к свершившемуся, разговор двух старых людей. Они говорили с полным равнодушием к человеку и явным пренебрежением к его столь шумным делам. Никто из очередных не возразил, не сожалел, не огорчился. Может, здесь собрались обыватели, любители «почесать языки»? Но Ершов знал — эти люди отдали жизнь труду и Родине. Значит, в людях этих давно утвердилось определенное отношение к тому, кто при жизни взобрался на пьедестал…