Он выпил еще стаканчик, сменил пальто на вечерний теплый халат, поглубже уселся в кресло, укутал ноги в одеяло. Он сидел долго наедине со своими мыслями. Давно уже угомонились соседи. В доме напротив погасли огни, а он все сидел. Потом взял газету в надежде на то, что это поможет скорее уснуть. В газете печатались материалы о пленуме крайкома. На пленуме был представитель промышленного отдела ЦК — человек кряжистый, большеголовый, мужиковатый интеллигент, с огромной силой в руках, с лицом волевым. Мокеев с ним имел встречу, и встречу не из приятных. Оказалось, что человек этот по специальности химик, много работал в партийных органах на Урале, фамилия чисто русская — Пономарев. Два года назад получил звание Героя Социалистического Труда, кандидат технических наук, разговаривать с ним нелегко. Эрудит и въедлив, как серная кислота…
И вновь появилось желание сказаться больным и уехать, уехать к чертям, все бросить, забыться. Пять лет, каких-то пять лет — и тогда он на пенсии, тогда сын и дочь на твердых своих ногах. Все, что он мог, он сделал для них. И им будет грех не помнить об этом…
Он посмотрел на часы, было без четверти пять. Звонить Головлеву рано. И Головлев оказался себе на уме. Молчал, молчал — да и выдал, попал под влияние «партийной организации», а точнее под влияние Коренева. Конфликт намечался давно, обострился же после того, как Головлев и Коренев подали докладную записку на имя Ушакова. Хуже того, Ушаков пролетом из Москвы был в Дивноярске, на химкомбинате, где пока лучшие в стране комплексные очистные сооружения. Очистка промышленных стоков тоже химическая, биологическая, механическая. За два дня Ушаков обошел весь комбинат, беседовал с эксплуатационниками. Вернулся в Бирюсинск не ахти с каким настроением…
Задержанные институтом чертежи и проекты теперь срочно еловцам выданы. Но слова Ушакова о том, что надо заняться вопросом завышенной стоимости строительства на Байнуре, не остались без последствий. В институте работает партийная комиссия крайкома.
Во все времена любой институт стремится, чтобы строительство по его проектам было самым экономичным и эффективным. И Мокеев когда-то считал, что справится с этой задачей блестяще, Он категорически возражал против передачи проектирования Еловского завода Ленгипробуму.
— Не драть же смоленцам лыко на лапти у якутов! — заявил он на Комитете. — Для чего тогда нужен в Сибири наш институт?
Но только из-за одной проклятой сейсмики строительство подорожало почти на шестьдесят процентов. Где и кто виноват — теперь трудно судить… Не были учтены особенности грунта и близость подпочвенных вод. Тут еще зимние холода, необходимость иметь для людей теплушки, а для бетона надежные укрытия.
Ученые категорически опротестовали взятие гравия и песка из Байнура. Заявили: это приведет к изменениям береговой структуры и оползням… Пришлось песок и гравий возить черт знает откуда, за двести и триста километров, на платформах… И так цеплялось одно за другое.
Найти общий язык с Головлевым не удалось. Тот поехал в Москву, заявил, что запланированные суммы явно занижены проектировщиками. На первых порах Крупенин взорвался, но поздней поддержал Головлева. Очевидно, Еловск становится бельмом и в его «зрячем оке». Мокееву позвонил, накричал, потребовал объяснения, обещал всыпать, словно мальчишке.
Как ни крути, на что ни ссылайся, а сверхплановая цифра оказалась внушительной. Сейчас, когда взялся за все крайком, Крупенин не станет уже защищать его, Мокеева. Крупенину легче еще потерять трех Мокеевых, чем самому объясняться в ЦК…
А комиссия, казалось, и не мешала Мокееву, его не трогали. Но по лицам своих подчиненных Мокеев догадывался: дела слишком плохи. Главный инженер проекта осунулся, помрачнел.
Проснулся Мокеев от телефонного звонка. Он даже не понял: звонят ли в квартиру или трещит телефон. Пришел в себя и первое, что подумал: «Неужели стряслось?!» Вызывал межгород.
Похолодевшей рукой он прижал трубку к виску и с облегчением услыхал:
— Еловск заказывали — говорите!
Теперь только Мокеев понял, что уже утро, хотя за окном еще сумеречно…
— Да, да. Я слушаю вас, слушаю, — повторил Головлев.
— Леонид Павлович! — прокричал Мокеев. — Приветствую, дорогой!
— Здравствуйте. Кто это?
— Не узнал, старина? Это я — Модест Яковлевич. Как жив, здоров? Привязку подстанции получил? — наконец ухватился Мокеев за мысль, пытаясь хоть так объяснить свой ранний звонок.