Каждый имеет право на свои алые паруса, право на счастье. Но у одних оно, как густой дикий мед, у других, как солнечный зайчик… И было до слез обидно, что внезапно пришла ей в голову безумная мысль, что она и Ершов с рождения созданы друг для друга. Но только она виновата во всем, только она. Виновата, что не смогла, как Ассоль, дождаться своего капитана, загубила обоих… Нет, не обоих, себя! Если бы было возможно начать жизнь заново, она бы ее прожила по-иному…
В ту ночь Ершов спал и не спал. Мысли его сплетались в видениях. То он катался с горки и не только держал крепко Ксению Петровну, а говорил ей, что очень и очень нуждается в ней. То нес ее на руках через рожь, через поле цветов. То вдруг они оказались в огромном сугробе. Он долго не мог выбраться из глубокого снега, а она, насмеявшись вдоволь, увидев, как он замерз, заплакала словно трехлетняя девочка, которой пообещали кусочек радуги за околицей и обманули. Радуга передвинулась за реку, а потом и совсем исчезла. Девочкой оказалась не девочка, похожая на Аленку с шоколадной обертки, а Катюша. Притом не сегодняшняя Катюша, а та, которая могла пришлепать в его комнату босиком, свернуться калачиком под одеялом, прижаться тепленьким задом, объявить, что хочет погреться, послушать сказку… А ведь день ото дня Катюша взрослеет. Появилось такое, о чем стесняется говорить и отцу. Чтобы ему самому начать разговор «о житейском», приходился быть осторожным и чутким. Легко оттолкнуть от себя человека, который по-женски еще не мудр, по-детски наивен… И Ксению Петровну Катюша стесняется. В ее присутствии становится с ним наигранно ласковой, очевидно, старается подчеркнуть лишний раз свои права на отца. То, что могло не волновать дочь вчера, сегодня в ее глазах обрело иные ценности…
Ершов окончательно убедился, что больше ему не уснуть. Лежать ночью с открытыми глазами он любил только в поле, когда мерцание звезд склоняет к раздумию, когда не приходит на ум, что ты лежишь в заколоченном ящике. Он снова закрыл глаза и прислушался. В доме полная тишина. Рядом с ним, через стенку, Ксения Петровна. Не будь этой стены, он мог протянуть к ней руку, коснуться. «Спит или не спит? Почему в глазах ее были слезы?»
Он протянул руку к приемнику, безошибочно нажал нужную клавишу, и сразу шкала приемника вспыхнула бледно-розовым светом, обозначились десятки названий больших и малых городов. Он до предела убавил громкость. В эфире сплошная музыка: вальсы и марши, эстрадные песни, миниатюры… Видимо, Ватикан или «голос свободы» выдает нечто рождественское — пение под орган.
Ершов медленно вращал ручку настройки. В Западной Германии появился новый бесноватый Адольф. Реваншисты не скрывают своих намерений. Стало больно, досадно…
Потом он наткнулся на «Голос Америки». Эти вели пропаганду хитрей. Вещали на русском Лондон, Кельн, Токио… В новогоднюю ночь старались погуще засорить эфир…
А здесь, в этом доме, их трое: Катюша, Ксения Петровна и он. У них без того много сложностей в жизни. Неужели придется еще когда-нибудь воевать? Снова шинели, окопы, снаряды и бомбы. Годы текут, а память о прошлой войне не стареет. К прежним тревогам добавились новые. То, что может случиться с самим, сложно представить и все же возможно. Но невозможно представить… Мысли метнулись к Катюше. Ершов с силой провел рукой по лицу, встал, оделся и вышел на улицу. Снег падал мягкими хлопьями, но был еще неглубок. Где-то в переулке за коттеджами, расходясь по домам, перекликалась молодежь. И тут внезапно Ершов заметил, что чьи-то почти исчезнувшие следы ведут от веранды в сад, туда, где беседка.
Ксения Петровна вздрогнула, когда он коснулся ее плеча.
— Вы? — спросила она.
Ей так сладко дремалось, было тепло и уютно.
— Что вы придумали? — спросил он с тревогой.
— Простите. Это, наверное, с вина.
Он не стал ни о чем расспрашивать, не стал укорять, говорить, что морозного воздуха сколько угодно и на веранде.
Стоило только ей встать, и она тут же почувствовала, как сильно продрогла, ее трясло.
— Идемте в дом, — торопил он, хотя она и без того повиновалась во всем.
Он провел ее сразу в гостиную, снял шубку, усадил на диван, стянул сапожки и стал растирать холодные, как ледышки, ноги.
Ей было больно, но она пыталась смеяться. И когда только почувствовала, что ноги ее горят, тихо сказала:
— Хватит, спасибо.
Он взял ее руки в свои, задышал на них, взглянул ей в глаза и понял, что не ошибся, когда думал, что кое-что значил для этой женщины.