Временами она принималась пронзительно хохотать, потом смолкала, опять хохотала и снова смолкала. Как мне удавалось спать под этот дьявольский гвалт? – вот чего я не могу понять. Наверно, я сильно устал от ночной тренировки с Дизиром.
Когда наконец Мага перестала смеяться, ее тело стали бить судороги. В этом состоянии она теперь и пребывала.
– Никогда такого не видел: она одержима снегом, – дрожащим голосом проговорил Гуннар.
Он здорово струсил и даже не пытался это скрывать.
Часом позже Мага все еще продолжала брыкаться: отец и два его помощника взмокли насквозь и уже выбивались из сил. Мама и Ари-рыбак пришли им на подмогу, и это разозлило отца, который терпеть не мог прибегать к помощи женщин и стариков.
– Браво! – рявкнул отец, когда Ари-рыбака, не удержавшего правую ногу кухарки, с силой отбросило в стену.
Прошло много времени, прежде чем Мага наконец успокоилась. Напоследок она взвыла с такой силой, что мертвые перевернулись в могилах, и затихла. И вот она тихо лежала, а мы сверлили ее недоверчивыми взглядами.
– Уфф! – выдохнул полутролль Дизир. – Еле збравился!
И погладил седые волосы Маги с удивительной нежностью.
– Чертова… психованная старуха… ну и цирк устроила, – процедил пастух Друнн.
Но на самом деле все только начиналось. Мама, одевая кухарку, заметила, что ее тело быстро остывает. Мага не умерла, мы видели, что она дышит, причем взахлеб, ее грудь опускалась и поднималась.
Отец побежал за огненной водой. Дизир открыл рот больной, и отец влил туда целую бутылку крепкого напитка. Результат мы увидели сразу: впалые щеки порозовели и бледный лоб тоже, но этого было недостаточно. Тело Маги вскоре опять начало остывать: из ушей потекла белая жидкость, а руки и ноги затвердели как палки.
Мама принялась с силой растирать остывшее тело Маги тканью, пропитанной настойкой. Она старательно терла ноги, руки, живот и грудь, потом – спину, ягодицы, подошвы и даже голову – все, что только можно.
– Пить! Дайте ей еще настоя! – велела мама.
И великий Эйрик послушно выполнил приказание супруги.
Массаж этот длился ужасно долго. Едва удавалось согреть бедро или руку, как они тут же начинали остывать, и маме приходилось снова браться за работу. Она растирала то одно, то другое с поразительной быстротой и не соглашалась, чтобы ее подменили хоть на минуту: в этой гонке-битве со смертью она доверяла только самой себе. Себе и помощи Иисуса Христа.
– Смилуйся, Господи, помоги, – твердила мама. – Пощади эту бедную женщину!
И эта мольба, обращенная к богу без мускулов и без меча, впервые, кажется, не раздражала отца.
Уже к вечеру мама призналась, что и она устала. Пора бы, ничего не скажешь! Нет, она продержится еще немного, черпая силы из своих сокровенных запасов…
– Дело сделано! – объявил Ари-рыбак.
Мага, как в сказке, открыла глаза и завыла застольную песню:
Кухарка ожила, но это не означало, что все мы останемся целы. Вьюга не смогла отобрать ее жизнь и за это смертельно на нас озлилась. Она била в стены как никогда раньше, очевидно решив раздавить нас, просто перемолоть заживо.
Снег все сильнее наваливался на дом, а вьюга выла и посвистывала, как голодная косатка, но в сто раз страшнее и громче. Услышать друг друга теперь было невозможно, не получалось ни спать, ни даже думать.
А потом в один прекрасный день вьюга разжала свои страшные лапы и вой смолк, никто не знает почему.
Наш бедный домик два дня скрипел от боли. Это и правда был славный дом, смелый и гордый, и мы каждый день благословляли его строителя, деда Сигура.
Когда наконец его жалобы смолкли, на нас обрушилась тишина, почти такая же невыносимая, как и прежний оглушительный гвалт. «Ну вы же сами могли эту тишину нарушить!» – скажите вы. Именно так мы и сделали, вернувшись к обычному ходу нашей необычной, но уже ставшей привычной жизни. Ари – к своим сказкам и резным фигуркам, отец – к воспоминаниям, а мама – к праздничной шубе из лисьих шкурок.
Мага быстро выздоравливала, но по-прежнему была немного не в себе. Она разгуливала по дому с улыбкой, распущенные волосы падали ей на плечи, частенько она напевала и пританцовывала. Она поглаживала нас и с нежностью обнимала. Иногда же, наоборот, часами простаивала неподвижно без единого звука, будто большая тряпичная кукла. Я больше не держал на нее зла, куда там. Я, как и все, смотрел на бедняжку с сочувствием.