Какая она, моя заветная мечта, за которой я бегу, не имея даже возможности остановиться?
— А ты бы как хотела жить, Макс?
— Хм! — Малышка уставилась в пустоту. — Закончилась пора удивительных историй, настал черед охренительных вопросов? Откуда такое любопытство, Хлоя?
Да хрен его знает, откуда… Просто накатила вот соленая и печальная волна, оглушила массой, озадачила вопросами. Чего я хочу? Куда стремлюсь? И зачем?
Чертова меланхолия. Раньше меня от нее спасала травка, но старые запасы, можно сказать, показали дно. И еще средний палец. Во Фриско — местные ненавидят, когда его так называют, а по мне, так даже забавно — нужно будет раздобыть еще, с этим там проблем не ожидается. Если, конечно, мы заберемся так далеко.
— Да вот, подумалось… Мы все несемся куда-то, то ли бежим от чего-то, то ли стремимся куда-то. Неплохой момент, чтобы пораскинуть мозгами — а что там насчет конечного пункта назначения? Как ты его себе представляешь?
Макс не реагировала так долго, что я уже подумала, что спорола очередное дерьмо в попытке показаться умной, и торопливо закрыла мысленную дверь в этот разговор. Но тут она заговорила.
— Иногда… по правде говоря, довольно часто… мне снится один и тот же сон. Как будто я иду по долгому и темному лесу, следуя за едва заметной петляющей тропинкой. Лес густой и темный — то есть по-настоящему темный, и когда я поднимаю голову, чтобы понять, день сейчас или ночь, то даже не вижу неба. Настоящая чаща, какая-то русская Сибирь.
— Чертовы русские, — вставила я. Надо же как-то разнообразить рассказ, нет?
— Потом до меня доходит, что тропинка начинает вести вверх, на возвышенность. Лес редеет, заканчивается — и я оказываюсь на… холме, наверное. Если бы были холмы высотой в полмили. На нем стоит деревянный дом. Старый, даже древний, но выстроенный на века и прибранный заботливой рукой. В нем два, может, три этажа… и высокая стеклянная башня, вроде маяка, на самой верхушке. Стекла сверкают над лесом и тьмой какой-то болезненной чистотой и, кажется, прозрачно, почти неслышно вибрируют.
— Это точно не наш маяк в Аркадия-Бэй? Бывший маяк.
— Ничего общего. — Малышка даже не отвела взгляда, направленного в горизонт, на котором светились отраженным светом розовые кляксы закатных облаков. — Я вхожу внутрь, на полу маты, сплетенные из стальных тросов, в стене круглые окна, как иллюминаторы на кораблях. Дом огромный и совершенно пустой, но на столах, подоконниках и в углах полно всяких волшебных штук. Морские приборы, вообще много связанного с морем, и некоторые из них работают, тонкие стрелки щёлкают по выпуклым делениям, бегают и торопятся внутри бронзы, среди пружин, блестящих заклёпок и чавкающей смазки.
Мне стало не по себе. Так не описывают сны. Такими сны не бывают.
— Мне кажется, что дом пуст. Что жизни в ней — не больше, чем в нашем несчастном городке после этого ужасного смерча… Но там есть вещи. Вещи, которые рассказывают больше, чем мог бы рассказать человек. По углам стоят тяжелые чемоданы, покрытые странными наклейками, на полках стоят огромные кофейные банки с глубоко выдавленными на них надписями и иностранными монеты с профилями и венками внутри. На подоконниках красуются модели кораблей, на полках солдатами стоят книги. Книжная пыль пахнет чем-то перечным, острым, почти преступным.
От трассы донесся резкий звук, словно мелкие камушки срикошетили о колесные арки. Макс будто пробудилась от сна, повела вокруг несфокусированным еще взглядом.
— Волшебный дом. Я до сих пор будто вижу все его сказки. И убежала бы туда, где он стоит, если бы только знала… Если бы только знала…
Ее голос дрожал, словно стенка мыльного пузыря — сейчас такого уже не делают, а в детстве у нас по улицам ходил парень с целым ведром мыльной воды и выдувал огромные пузыри, просто так, для удовольствия. За ним постоянно бегала целая ватага ребятишек, пытаясь поймать их, прикоснуться руками к волшебству, которого — они еще этого не знали — не будет больше нигде, ни на минуту во всех их будущих бесцельных жизнях.
Из всех нас повезло в этом плане только Макс, похоже. И то, мне кажется, слово «везение» тут не очень-то подходило. Жизнь вообще имеет обыкновение превращать безоблачные детские мечты во что-то страшное, грязное и кровавое. Отчего так?
— Жизнь — безжалостная сука, — это вырвалось как-то само собой, не относясь ни к чему, но Малышка услышала и пожала плечами.
— Жизнь — это то, вот что ты ее превратишь. Мне так кажется.
— А… во что ты хочешь превратить свою. И с кем?
Она молчала долго, очень долго. Минуты две. У меня уже давно закончился и тот дерьмовый йогурт, и даже шоколадки. А еще вокруг стало по-настоящему темно, и только неровные круги белого света с заправки намекали, что мы еще не провалились в чертову преисподнюю.
С другой стороны, может, у чертей снизу просто в ходу такие же фонари?
— Не знаю, Хлоя. Пока… пока я не готова ответить.
А кто готов?
***
Некоторые думают, что американцы — это кровь с молоком, лучшее в мире питание, постоянный спорт и рассчитываемое на калькуляторе ежедневное потребление калорий. Может быть, в богемных районах Большого Яблока так и есть — там вообще все немного иначе, словно на другой планете. Но Нью-Йорк — не все Соединенные Штаты, имеющий такое же отношение к стране, что чипсы со вкусом бекона — к настоящей, шипящей на сковородке по утрам ароматной вкуснотище.
Поезжайте в Детройт, пройдите по хрупким останкам автомобильного сердца страны и задумайтесь, что такое смерть. Заверните в шахтерский городок где-нибудь в центральных штатах, посмотрите на лица работяг, на их изуродованные руки, на легкие, выплевывающие вместо воздуха влажную черную пыль. Зайдите на чай в один из маленьких трейлерных парков в береговой зоне Флориды, посмотрите на выщербленные временем лица их обитателей. Этим людям уже хорошо, слишком хорошо за семьдесят, но они работают, потому что только так знают, что живут.