– Сейчас мы занимаемся «Анной Карениной», – сообщила она.
– Все это коммунистическая писанина, – объявил мистер Мередит.
– Это… что?
– Ну а как же, трактора, пролетарии соединяйтесь, убийство царя и Анастасии…
– Ну, я не… по-моему, это было немного позже.
– Вы что же, из этих университетских левых?
– Нет, но я не думаю, что Толстой дожил до этого.
– Конечно, дожил, – сказал мистер Мередит. – Где бы, вы думаете, был ваш дружок Ленин без Толстого?
– Ленин?
– Вы и это отрицаете? Послушайте, девочка моя. – Мистер Мередит с серьезным видом наклонился к ней, переплел пальцы. (Наверное, так он сидит в банке, подумала Эмили, объясняя какому-нибудь фермеру, почему не может дать ему ссуду под урожай табака.) – Едва Ленин пролез к власти, как первым делом вызвал Толстого. Толстой то, Толстой это… Каждый раз, как им требовалась письменная пропаганда, он говорил: «Попросите Толстого. Попросите Льва». Так все и было! Неужели вам не рассказали об этом в колледже?
– Но… я думала, что Толстой умер в тысяча девятьсот…
– Сороковом, – заявил мистер Мередит.
– Сороковом?
– Я тогда университет заканчивал.
– О.
– А Сталин! – продолжал мистер Мередит. – Послушайте, это же одна шайка была. Толстой и Сталин.
Леон вдруг отвернулся от окна и покинул гостиную. Слышно было, как он поднимается этажом выше, к спальням. Эмили и миссис Мередит переглянулись.
– Если хотите знать мое личное мнение, Толстой был для Сталина чем-то вроде бельма на глазу, – возвестил мистер Мередит. – Понимаете, прогнать Толстого он не мог, малый стал к тому времени слишком известен, но при этом и слишком консервативен. Вы, конечно, знаете, что он был человеком обеспеченным. У него были большие земли.
– Да, верно, большие, – согласилась Эмили.
– А это, сами понимаете, было не очень удобно.
– Да, пожа…
– Вот Сталин и говорит своим прихвостням: «Штука в том, что он староват. Плохо соображающий старикан, да еще и крупный землевладелец».
Эмили кивала, слегка приоткрыв рот.
Леон, топая, спустился по лестнице. И вошел в гостиную, держа в руках открытый словарь.
– «Толстой, Лев, – вслух прочитал он, – тысяча восемьсот двадцать восьмой – тысяча девятьсот десятый».
Наступило молчание.
– Родился в восемьсот двадцать восьмом, умер в девятьсот…
– Ладно, – перебил его мистер Мередит. – И к чему это нас приводит? Не пытайся сменить тему, Леон. Мы говорили о твоих оценках. Твоих жалких оценках и дурацком актерстве.
– Я отношусь к моему актерству серьезно, – сказал Леон.
– Серьезно! К актерству?
– Заставить меня отказаться от него ты не можешь, мне двадцать один год. Я свои права знаю.
– Не указывай мне, что я могу, а чего не могу, – потребовал мистер Мередит. – Предупреждаю, Леон, если ты не откажешься, я заберу тебя из колледжа, я еще не оплатил следующий год обучения.
– Ах, Берт! – воскликнула миссис Мередит. – Ты этого не сделаешь! Его же в армию призовут!
– Армия – лучшее, что может случиться с этим мальчишкой, – заявил мистер Мередит.
– Ты не можешь!
– Ах, не могу? – Он повернулся к Леону: – Сегодня ты поедешь с нами домой, и пока я не получу подписанное тобой и заверенное у нотариуса обязательство отказаться от всего, что не связано с учебой, – от пьес, от девушек… – Он махнул туго обтянутой розовой кожей ладонью в сторону Эмили.
– Держи карман шире.
– В таком случае собирай вещички.
Миссис Мередит всплеснула руками:
– Берт!
А Леон сказал:
– С удовольствием. К ночи меня здесь не будет. И дома тоже – ни сейчас, ни когда-либо.
– Видишь, что ты натворил? – спросила мужа миссис Мередит.
Леон вышел из комнаты. Сквозь окна гостиной с маленькими панельками рифленого стекла Эмили смотрела, как его угловатая фигура, пересекая двор колледжа, раз за разом вывихивается, распадается и воссоединяется снова. Эмили осталась наедине с родителями Леона, похоже, замолчавшими надолго. Она чувствовала себя одной из них, женщиной, которая проведет остаток жизни среди тяжелых драпировок той или иной гостиной, – маленькой, обратившейся в сухую палочку старухой.
– Извините, – произнесла она, вставая. Вышла в коридор, тихо прикрыла за собой дверь и побежала вслед за Леоном.
Нашла она его у фонтанчика перед библиотекой, неторопливо бросавшим камушки в воду. Когда запыхавшаяся Эмили подошла к нему и тронула за руку, он на нее даже не взглянул. Лицо Леона светилось теплым оливковым светом, который она находила прекрасным. Глаза – продолговатые, с тяжелыми веками – казались полными замыслов. Эмили верила: никогда ей не повстречать другого столь же решительного человека. Даже очертания его тела представлялись ей более резкими, чем у прочих людей.