Когда они возвращались назад, Маруся уже не хохотала и не, резвилась. Доверчиво и нежно она прижималась к Караваеву и с тихой грустью спрашивала о шахтерах -- какие они, как живут, сколько работают. И Василий Ильич говорил с оживлением и горячностью об ужасах подземной работы и о том, как они вместе будут работать, чтобы осветить жизнь этих рабов человеческой жадности.
Когда они очутились наверху, и Караваев увидел Марусю при свете весеннего дня, он громко рассмеялся. Белое платье Маруси стало черным: черными были и ее лицо и ее волосы. А глаза блестели тихим, новым счастьем.
-- Не смейтесь надо мною, и вы не лучше меня, -- сказала она.
И вдруг ей пришла в голову дикая мысль:
-- Знаете... не надо умываться! Поедем так к нам... Там теперь к чаю пришли знакомые. Мы явимся черными. Правда, Василий? Туда мы пришли белые, с цветами... от весны! К нашим придем черные, принесем весть о шахте... Правда, Василий?
-- Ну их! На что они нам! -- возразил Василий Ильич.
Маруся посмотрела на него и рассмеялась. И еще светлей и радостней стало на душе Караваева от сознания, что она понимает его, что она разделяет его чувства и симпатии, что она такая же, как он, "чужая" среди своих.
Долго обмывалась и чистилась Маруся в комнате Караваева. А когда она вышла свежая, ясная, словно и не была в шахте, и стала прощаться с Караваевым, то шепотом спросила:
-- Любишь?
Караваев ответил восхищенным взглядом.
-- То-то! -- шепнула Маруся. -- Ты меня полюбил черненькой, значит -- беленькой подавно любить будешь!
И весело расхохоталась.
VII.
В жизни каждого человека между месяцами и годами, серыми и похожими, как лица солдат в строю, одиноко стоят дни. Это -- дни-оазисы, видные через долгую пустыню месяцев и лет; роковые дни, с чудовищной быстротой и ловкостью распутывающие узлы, которые связывались в течение лет; перерождающие и обновляющие; указывающие непредвиденные пути и открывающие неожиданные дали.
Таким днем в жизни Василия Ильича был первый день его любви.
Когда Маруся с матерью скрылись в солнечной дали весеннего дня, Караваев еще долго смотрел им вслед, ни о чем не думая, но испытывая огромное, переполняющее душу счастье. Потом он медленно и без цели пошел по улице между казармами рабочих. Он часто проходил эту улицу, но каждый раз торопился уйти поскорее в свою комнату или в шахту. Жутко делалось от будничной тишины и от праздничного шума, от грязных ребятишек и сварливых баб. Было такое чувство, словно он проходит по лагерю врагов, побежденных, но затаивших злобу против победителя. Казалось, что вслед ему несется бранное слово, а сейчас полетит ком грязи или камень. Было стыдно за себя и за них, и хотелось скорее уйти, не видеть, забыть.
Так было раньше. Теперь он проходил ту же улицу, неся в душе покой и радость. И казалось, что вместе с ним возродились к новой жизни все: шахтеры, их женщины и дети. Солнце играло в стеклах казарменных зданий, и весенней музыкой звучал смех детей. Словно новую способность видеть и слышать принесла ему вместе с сиренью Маруся. Перед ним были люди. И так же, как солнце не делало различия между стеклами дворцов и шахтерских жилищ, так и радость жизни светилась в их глазах, как и в глазах "белых".
У дверей одного из домов сидели трое шахтеров и две женщины. Возле них стояла бутылка водки, и, жуя хлеб, они громко разговаривали. Разговор был праздный и грубый, о том, кто больше может съесть.
Огромный мужчина медленно произнес:
-- У нас в роте спор такой вышел, кто первый едок. И там моя взяла! А ребятишки были тамбовские, народ фартовый! Двадцать две порции слопал, право слово!
Молодой парень с блестящими белыми зубами отозвался:
-- На большую яму больше и хламу!
Василий Ильич не удержался и громко рассмеялся.
-- Вишь ты, гоголем каким ходит!
-- Случай случился! Поросенок яичко снес!
Караваева не обижали эти остроты по его адресу. Как им не удивляться, когда он сам себе удивлялся, так непривычна была улыбка на его лице!
Он пошел дальше, по пути остановил маленькую девочку, спросил, как ее зовут, погладил по головке и подарил ей гривенник. Мальчугана, который с серьезным и сосредоточенным видом тащил за хвост старого, жалобно мяукающего кота, отодрал за уши. Хотел даже вступить в компанию с ребятишками, игравшими в городки, но сообразил, что сбежится народ смотреть, и пошел дальше. Надо было спуститься в шахту, и он решил вернуться не улицей, а через поле.
Внезапно он вспомнил Марусю. Откуда-то из глубины души выплыл ее образ и встал перед глазами, такой близкий, такой родной. Неужели не более двух часов прошло с тех пор, как этот образ овладел душой? Это ошибка. Это обман памяти и сознания. Он всю жизнь носил в душе этот образ, в первых юношеских мечтах и порывах уже складывались его очертания... Разве можно полюбить так, нежданно-негаданно, почти с первого взгляда?