Караваев замечтался. Не было ясно-очерченных линий, не было конкретных форм в его мечтах. Туманные и бледные видения. Он, Маруся, жизнь, труд, радости... И было так хорошо, словно вернулось детство. Мягко светило апрельское солнце. Под ногами шелестела молоденькая травка, мягкая и редкая, как волосы на голове ребенка. Было ясно и радостно.
А в шахте Караваева ждала новая радость.
У одного из поворотов его нагнал молодой рабочий.
-- Василий Ильич! -- заговорил он робко, но постепенно ободряясь. -- Ежели позволите, Василий Ильич, так дело такое... За советом, значится... Потому тут, Василий Ильич, которые шахтеры хотят кассу образовать!..
-- В самом деле? Это прекрасно! -- радостно волнуясь, заговорил Василий Ильич. -- Это даже очень хорошо! Вы зайдите ко мне...
-- А когда прикажете?
-- Когда можете. Хоть сегодня.
-- Ежели позволите, Василии Ильич, так я с одним человечком...
-- Милости прошу!
Эта новая неожиданность почти опьянила Караваева. Вот начинается и дело! То дело, о котором он мечтал... И шахтеры сами пришли к нему, сами! Чутье подсказало им, что он не "чужой"...
В радостном волнении Василий Ильич отдался мечтам о будущей деятельности, о шахтерах. Захотелось долгой, чтобы с пером в руке обдумать ближайшие шаги.
В своей комнате Караваев застал Кружилина.
-- Здравствуйте, Чайльд-Гарольд на службе французской компании! -- встретил его старый чудак и, всматриваясь в его лицо, воскликнул: -- Тысяча чертей! С вами что-то происходит, благородный юноша! Я начинаю подозревать, что вы входите во вкус инженерского благоденствия на тучных нивах рудника! Или это весна-волшебница? Какая-нибудь любвишка? Признавайтесь, молодой конфрер!
-- Со мной ничего! -- весело ответил Караваев. -- А вот, Иван Иванович, давайте-ка, выпьем вина, да расскажите, что новенького... Ведь вы всех встречаете.
Кружилин залпом выпил стакан вина.
-- Встречаю, молодой друг, встречаю! Да что у меня времени нет, как у вас, что ли? На шахте и без меня все идет великолепно... И вам рекомендую придерживаться этого взгляда... Чего молодость свою губите! Ах, вы, идеалист!
-- Что же новенького?
-- Нового? Да. Березин начал охотиться.
-- С мистером Вильямсом?
-- Конечно.
-- А еще?
-- У Ременниковых все то же.
-- А Елена?
-- С этой девицей -- беда! И как это случилось, что из одной утробы, так сказать, вышли -- благонамереннейший Семен Дмитриевич и этакая взрывчатая курсиха?
-- Что же с нею?
-- Не захотела жить под одной кровлей с "представителями господствующего класса" и поселилась где-то на шахте. Говорят, помешалась...
-- Кто говорит! Что за вздор! -- вспыхнул Караваев.
-- Знаю, что вздор! Однако чудачит же она тоже! Чуть ли не светопреставление проповедует! О чудной барышне даже шахтеры говорят. Того и гляди, прослывет святой. Ведь "русский народ суеверен", как сказал бы мистер Вильямс...
-- Странная девушка! -- задумчиво произнес Караваев.
Перед ним встал образ Елены с ее бездонным, полным трагизма, взглядом. И почему-то стало неловко и стыдно той бодрой радости, которая жила в его сердце.
-- Странная девушка! -- повторил он. -- Словно живое воплощение совести... Человек души, непосредственного чувства... Но я думаю, что это изменится... Поживет здесь, острота первых впечатлений пройдет... Начнет думать, читать, искать путей...
-- И успокоится на путях?
Василий Ильич поморщился, однако сделал усилие над собой и спокойно ответил:
-- "Пути" не для успокоения. Кто знает путь к будущему, кто верит в будущее, тот работает. Без веры нельзя жить.
-- Нельзя? Ха-ха! Фраза, милейший мечтатель! Великолепно можно! И даже очень удобно...
-- Не притворяйтесь циником, Иван Иванович!
-- Отнюдь не притворяюсь, -- ибо я -- старая хавронья, с какой стороны меня ни щупайте... И распрекрасно живу, смеясь над чувством мадемуазель Ременниковой и над путями мосье Караваева! И, по-моему, это и есть самый настоящий путь!
-- Оставим это! -- сказал Караваев. -- Лучше рассказывайте про других.
Кружнлин выпил вина, прошелся по комнате и, сев верхом на стул, начал длинно и лениво рассказывать про Заблоцкого, мистера Вильямса, Березиных, Могилянского. Всех он высмеивал, всех презирал и к себе относился, как к другим.
VIII.
Три человека вошли, молча поздоровались, по приглашению Караваева уселись за столом и ждали, чтобы он начал разговор. А Василий Ильич смущенно смотрел на них и, заметно волнуясь, не находил слов, которые положили бы конец отчужденности и неловкости между ним и гостями.