Городок кончился в нескольких шагах от ресторана, из которого они вышли, и дорога шла полем. Но поле не было безлюдным. Сзади настигало их заводское зарево, и через каждые несколько минут раздавался протяжный гул, похожий на гром, от впускаемой в жерла печей руды. Спереди, слева и справа светились вышки шахт. Жизнь бодрая, торопящаяся, жадная чувствовалась везде.
-- Так всю ночь? -- спросил Василий Ильич.
-- Ночи, дни, годы... беспрерывно! -- отозвался Кружилин.
У Караваева даже дыханье захватило. Что-то величественное было в этом неустанном напряжении, в этой неумирающей, неотдыхающей жизни! Смеющимися, как глаза ребенка, огненными точками глядели в темноту ночи окна высоких зданий. И отовсюду смотрели эти огненные глаза. Казалось, и там, за горизонтом, не было того места, где бы не смеялись они! Розовые струйки огненного дыма прорезали все небо, по временам сменяясь яркими языками пламени, рождающимися только для того, чтобы ужалить небо и мгновенно побледнеть, разлиться в розовом дыме. Тысячи звуков, обгоняющих друг друга, создавали беспрерывный шум. Как прибой моря, отчетливым и ровным дыханием, где-то совсем близко шумела паровая машина. С разных сторон из бесчисленных труб вырывались внезапные и резкие свистки. С визгливым шипением лилась где-то позади лавина растопленного металла. Грохотали по рельсам вагонетки. Казалось, сама земля, сама эта глубокая, вязкая грязь стонет; казалось, само небо ревет.
Было жутко и страшно с непривычки и в то же время лихорадочно весело. Не верилось, что не стихия, не божество и не дьявол, а человек производит этот шум, правит этим адом. Там, позади, дыханием тысячи дьяволов дышало огненное чудовище, и это чудовище было создано руками человека! Когда в институте Василий Ильич изучал строение всех этих доменных и коксовых печей, электрических и паровых двигателей, они представлялись ему мертвой вещью, которую он по своей воле может оживить, создать и уничтожить. Но вот они перед ним -- живые. Жизнь, созданная человеком, разгорелась с такой чудовищной мощью, что он и еще сотни таких, как он, не в силах ее остановить. Разве человек теперь властвует над этими огнедышащими чудовищами, а не они над десятками тысяч? Разве не потому бодрствуют тысячи людей, что эти чудовища не знают сна, изнывают в подземных катакомбах, потому что "они" требуют пищи?
-- Поэма! -- воскликнул вдруг Кружилин.
Василий Ильич быстро повернулся к своему спутнику: как-то необычно восторженно для пьяного скептика прозвучало это восклицание. Кружилин был неузнаваем. Его глаза, всегда иронически прищуренные, были широко раскрыты и блестели лихорадочным блеском.
-- Знаете, кто я? -- энергически и нервно произнес он.
Караваев удивленно смотрел на него.
-- Я -- старая хавронья!
-- Что это вы, Иван Иванович?
-- Я -- старая хавронья! Не возражайте! Лучше столкните меня, несчастного пьяницу, в грязь. Там настоящее мое место!..
Василий Ильич был так поражен этой внезапной переменой, что не задавал вопросов. Несколько минут оба молчали. Потом Кружилин заговорил спокойнее:
-- Вы понимаете... Это тянется уже двадцать лет... Двадцать лет я смотрю на это непотухающее пламя и все не могу привыкнуть к нему. Ни одна поэма не волновала меня так, как эта... Это -- высшее напряжение мощи и красоты... Смотрите! Разве это не божество, не дьявол?.. У, дьявол!.. И зачем вы, молодой, красивый, бодрый, зачем вы добровольно лезете в когти этого дьявола? Вы забудете свет, воздух, человека, родину, искусства... Всего он вас поглотит, всего!.. А потом, когда захотите вырваться из его когтей, вы не будете в силах освободиться от его чар... Да, от чар его, потому что он таинственной силой приколдовывает к себе!.. Вы посмотрите на меня! Я ненавижу себя за свою любовь к нему... Я рвусь от него... Я пить начал... В животное превратился... И все же люблю его!..
Василий Ильич смотрел на Кружилина, на искрящиеся трубы, слушал одновременно его искреннюю нервную речь и гул подземного и надземного труда. Он был оглушен, ослеплен всей массой новых впечатлений. Внезапный порыв к труду сменился почти паническим страхом, а вслед затем снова охватила все его существо какая-то лихорадочная, до тех пор неиспытанная, энергия.
Хотелось расспросить Кружилина, к которому он почувствовал теперь симпатию, обо всем, что его ждало: о начальстве, сослуживцах, рабочих.
Но в это время показалось высокое каменное здание и рядом с ним красивый одноэтажный дом с ярко освещенными окнами.
-- Здесь? -- спросил Караваев.
-- Приехали! -- ответил Кружилин.