-- Тьфу! -- громко крикнул какой-то старик и злобно плюнул на землю.
И вслед за ним другие начали плевать с остервенением и презрением на землю. Безумие охватило толпу. Ругательства, самые бесстыдные и беспощадные, висели в воздухе. Угрозы и презрительный хохот вырывались из побелевших губ. И все это относилось к земле. А она лежала черная, спокойная, невинная и прощающая.
Кто-то запел:
-- Спаси, Господи, люди Твоя.
Прекратились брань и плевки. На минуту толпа застыла, словно вслушиваясь в торжественно-страдальческий напев молитвы.
Потом вдруг разразилась рыданиями.
Мужчины и женщины все рыдали навзрыд, и, должно быть, далеко в городе слышны были страшные звуки великого плача. И сквозь слезы и рыдания начались причитания и жалобы. Казалось, только теперь толпа сознала весь ужас приключившегося и всю свою беспомощность. Назывались имена погибших, их годы, их семьи. Женщины припали к детям, с крикливым отчаяньем называя их сиротами. Все превратилось в кладбище, хотя не было еще трупов, и не знали еще, сколько их, и относительно каждого, чье имя называлось, еще жила надежда...
А Караваев стоял среди толпы, застывший, потерявший способность мыслить и чувствовать. Одна только мысль по временам проносилась в дремлющем или омертвевшем мозгу: "когда?" Было странно, что он стоит здесь, он, виновник несчастья, и нет злобы вокруг него, и ни разу даже не вспомянуто его имя. И он стоял, осужденный на казнь, но не знающий, когда и как наступит она... И равнодушно ждал.
XIV.
Уже настало утро, а запертые ворота все еще скрывали страшную тайну.
Чувствовалось, что там молчаливо и напряженно делалась работа, но следов этой работы не было видно.
Между тем размеры катастрофы уже выяснились для толпы. Оправдалось самое ужасное из предположений -- вся смена погибла. Спаслись только три человека. Один из них был здесь, среди толпы. Еще совсем молодой парень, с еле пробивающимися усиками, он теперь походил на старика. Мускулы лица прыгали, зубы дрожали, как в ознобе, глаза были широко раскрыты, но смотрели тускло и растерянно. Он спасся случайно, так же, как его товарищи. Они втроем работали в дальней галерее. Когда раздался взрыв, они в ужасе бросились к выходу, но натолкнулись на стену. Обвал отрезал их от всех рабочих, от смерти, но и от спасения. Они очутились в положении заживо погребенных, и, казалось, избавления не может быть. Один из них, старый шахтер, вспомнил, что с этой стороны шахта примыкает к уже выработанной и заброшенной шахте. Они пошли наугад искать выхода. Лампочки погасли. В непроницаемой тьме пробирались они, ползли на четвереньках, изранили руки и ноги, натыкались головой на камни и замирали от ужаса, когда казалось, что дальше нет пути. Всю ночь ползли они -- и вдруг увидели клочок неба...
Скорбно-молчаливая, словно приплюснутая к земле непосильной тяжестью несчастья, слушала толпа рассказ спасенного. Погасла ее злоба. Бессильная, смятая, она сдалась...
Но вот раскрылись ворота, и к толпе вышел молодой инженер. Караваев не знал его, но он догадался, что это инженер спасательного отряда. Он был бледен и несколько минут осматривал толпу, а потом заговорил дрожащим голосом:
-- Братцы! Кто хочет спуститься в шахту? Предупреждаю, это очень опасно... Можно задохнуться... Из нашего отряда уже несколько человек погибло... Кто пойдет?
Толпа дрогнула:
-- Смерть верная!
-- И сумленья никакого!
-- Поминай, как звали!..
Это был тихий ропот, все разраставшийся и готовый разлиться гулом протеста. Словно защищалась толпа! Защищалась от голоса совести, от порыва самопожертвования. Бабы подняли вой:
-- Еще людей морить! Мало, стало быть!
-- Не крысы то ж! Крещенные!
Инженер стал еще бледнее. Он поднялся на цыпочки и, стараясь перекричать толпу, крикнул:
-- Неволить никого не будут! Дело совести! Кто хочет, тех зову!
Минуту длилось молчание, мертвое, смущенное и стыдливое молчание.
Но вот раздался чей-то глухой, странно-равнодушный голос:
-- Пропустите! Я пойду!
Толпа расступилась.
Василий Ильич пробирался медленно и спокойно, сознавая только одно, что то, чего он ждал всю страшную ночь, наконец пришло. Откуда-то глянули на него глубокие глаза Елены, но не пробудили в нем никакого чувства, ничего даже не напомнили. Словно не с ним произошло все прежнее, а с кем- то другим. Тот давно умер, завещав этому маленькое и легкое, простое и совсем не страшное дело -- отдать земле закоченевшее, отяжелевшее и ненавистное тело.