Елена вздрогнула:
-- Ах, мечта! Что мне в этой мечте, когда, пока нельзя жить, дышать нельзя... от ужаса... от стыда!.. -- И, закрыв руками лицо, она продолжала: -- Морлоки!.. На меня эта книга не произвела большого впечатления, когда я читала, ее... я даже думала, что забыла ее, -- ведь я так много прочла с тех пор... А сегодня вдруг... Вот сейчас только, когда я с вами разговаривала, вся эта картина встала вперед глазами, словно я сама ее видела... Знаете, там, в шахте, когда я смотрела на шахтеров и встречала их злобный взгляд, у меня было такое ощущение, будто я уже раз видела и испытала... Теперь я поняла... Это -- морлоки!
В это время в гостиной послышались шум и движение. Одна из дочерей нотариуса выиграла партию в лото и от радости захлопала в ладоши, захохотала, наполнила шумом весь дом.
Но еще не удовлетворившись этим, она подбежала к Елене и Караваеву, чтобы поведать им свою удачу.
-- Понимаете? -- вся разгоревшись, рассказывала она. -- У меня все числа покрыты, не хватает только "22"... Я сижу и шепчу: двадцать два, двадцать два... И вдруг...
-- Это неинтересно! -- резко оборвала ее Елена. -- Как вам не стыдно! Ведь вы не девочка!
Барышня смутилась, сделала обиженную физиономию и собиралась уйти, но почему-то раздумала и села против Караваева.
-- Вы вместо Скулыгина? -- спросила она, обращаясь к нему.
-- Кажется. Я на шестой шахте, -- ответил Караваев.
-- Ну, да. Значит, вместо него... А его тоже звали Василий Ильич!.. Он такой был интересный... Бедняжка!
-- А что такое? -- спросил Василий Ильич.
-- Как? Вы разве не знаете? Это такой ужасный случай! Он спускался в шахту, клеть оборвалась... Вы, Василий Ильич, будьте осторожнее и остерегайтесь шахтеров.
-- Почему же?
-- Ах, ведь это настоящие звери! Ведь это они канат подрезали, когда Скулыгин спускался... Так все говорят!
Елена поднялась, подошла совсем близко к Василию Ильичу и, сверкнув в его глаза полным отчаяния взглядом, процедила сквозь зубы:
-- Морлоки!
И, сказав это, она куда-то торопливо ушла.
-- Странная эта Елена! -- заговорила барышня, обращаясь к Василию Ильичу. -- Говорят, что она не совсем нормальная... Вы не находите?
Но Василии Ильич ничего не ответил.
V.
В течение двух месяцев Караваев почти безвыездно жил при шахте.
Штейгер Борис Петрович, человек угрюмый и молчаливый, выказывал явное недовольство молодым инженером. До него он был полным хозяином, а теперь всем до мелочей распоряжался Василий Ильич. Это обижало штейгера, раздражало его. В виде протеста он без приказания ничего не делал, так что Караваев теперь должен был обо всем помнить, за всем следить. Иногда ему хотелось рассеяться, съездить в город, побывать у Ременниковых, но он не мог отлучиться, не полагаясь больше на штейгера.
Улучшилось ли что-нибудь в жизни шахты от того, что Караваев отдал ей все свое время, все свои помыслы, -- об этом он не раз задумывался. Но решить этот вопрос было нелегко. Шахтеры относились безразлично к тому, кто управляет работой и кто распоряжается ими, штейгер или инженер. Это безразличие было такое холодное и тупое, что Караваева временами охватывало отчаяние.
За это время Василий Ильич присмотрелся к углекопам.
Казалось, это -- особая порода людей. Между тем это были обыкновенные русские мужики. Робкие, тихие, пришибленные, стекались они с разных концов России. Здесь были белорусы из Витебской и Могилевской губерний, черниговские и харьковские "хохлы", смоленские и калужские "кацапы". Даже на далекий север -- в Вологодскую и Архангельскую губернии -- дошли слухи об обильных заработках в южных каменноугольных копях, и оттуда пригнала нужда рослых, худощавых и скуластых людей. С разных концов России привезли они сюда свои нравы, свой разнообразный говор, свои песни, свою веру.
Но, вступив на эту землю, они все теряли.
Здесь не было белорусов и малороссов, южан и северян, как не было бледнолицых и смуглых. Все были черные. Все были "шахтеры". Одно лицо, один язык, одни нравы, одни песни. Угольной пылью, въедающейся в кожу, быстро окрашивались лица и все тело вновь прибывших. Черная тьма подземных галерей придавала общий воспаленный блеск всем взглядам, и оттого не было здесь серых, карих, синих или черных глаз, а были только "шахтерские" глаза, блестящие подземным блеском на одинаково запыленных лицах. Из десятков речей создалось одно наречие -- "шахтерское", отобравшее из всех говоров самые резкие, злобные и бесстыдные слова. И даже женщины и дети, которые вслед за работниками съехались сюда из разных мест, потеряли свое лицо, колорит родной губернии, слились в одну серую, однообразную массу.