Когда она вернулась к терапевтическому корпусу, похоронщики были внутри, и Вера минут пять стояла, переминаясь с пятки на носок и напряженно пытаясь вспомнить, что за мысль проскакивала у нее в голове, когда она шла от котлована обратно, но, не успев оформиться, растворилась.
Открылась дверь. Похоронщики вынесли еще тело, уложили его к остальным.
– Уф-ф, на третий этаж перешли, там вообще жесть! – доложила девушка, утирая пот со лба. – Наверно, столько же будет, сколько с первых двух вместе.
– Значит, надо вам в помощь еще людей искать. Втроем вы тут без рук, без ног останетесь. Я постараюсь хотя бы одного человека найти. А лучше двоих. Или даже троих. Котлован, кстати, подходит. Туда и будем переносить.
Один из мужчин расстегнул рубашку, чтобы немного охладиться, и Вера увидела у него на груди нательный крест. «Вот оно! Вот о чем я думала! Надо постараться священника найти». Но сначала надо было найти людей в помощь похоронной команде, и Вера отложила на время вопрос о священнике.
Этот вопрос тем более пришлось отложить, потому что как раз вернулся Кравец. Причем вернулся один, без команды, но довольный и с полной машиной всякого добра. Вера сперва услышала громкое бибиканье со стороны приемного покоя, а потом до нее донесся окрик, хорошо слышный даже со двора:
– Кто еще живой, выходите машину разгружать! Да побыстрее!
Когда Вера прибежала ко входу в приемный покой, несколько человек уже толпились вокруг машины и принимали на руки первые коробки и пакеты.
– Давай-давай, быстрей-быстрей! – поторапливал Кравец, вытаскивая из машины всё новые пакеты, – мне еще вторую ходку делать!
– Смотрю, вы удачно съездили, – заметила Вера, принимая из его рук очередной пакет. – А ребятки где?
– Ребятки в магазине остались, – Кравец поднапрягся и вытащил из машины большую коробку с чем-то тяжелым. – И мне скорее надо обратно, пока до них кто-нибудь не докопался. Да, кстати, это вам. То, что вы просили.
Он выудил из-за пазухи небольшой пакет и протянул Вере. Та покраснела от смущения и неловко сунула пакет в карман. Что было делать, если она утром забыла прихватить с собой на работу запасную прокладку, а проблема стала такой насущной, что пришлось вносить в список для Кравца отдельный пункт с особой пометкой? И неужели он не мог как-нибудь неприметно отдать? Как неловко…
– Да не смущайтесь вы так, Вера Михайловна, дело-то житейское, – совсем, как Карлсон, попытался подбодрить ее Кравец, – вот у меня жена тоже…
Он запнулся и отвернулся.
В это время из приемного покоя вышел Курбанов. Увидев битком набитую машину, он оживился и поинтересовался, не смогли ли достать лекарства. Кравец с радостью переключился на эту тему:
– Первая партия того, что удалось найти, в багажнике. Сейчас разгрузим, и я за остальным поеду. Пол-аптеки, считай, привезли. Еще пол-аптеки осталось и почти весь магазин.
Вера сама не поняла, что на нее накатило, но на слове «пол-аптеки» она неожиданно прыснула и начала сползать вдоль дверцы машины, давясь от хохота. Она смеялась, утирала рукавом выступившие на глазах слезы, повторяла «пол-аптеки, ой, я не могу…» и снова закатывалась в хохоте.
Мужчины переглянулись.
– Что это с ней? – осторожно и с опаской спросил Кравец.
– Это нервное, не обращайте внимания, - тоном видавшего виды психиатра ответил Курбанов, – отсмеется и успокоится. Тем более, пока вас не было, какие-то отморозки за наркотиками приезжали, оружием трясли, сукины дети… Не одна она сейчас такая. Мы все в любой момент можем вот так… И хорошо, если так, а не чего похуже. Открывайте багажник.
Пока выгружали из багажника лекарства, а Курбанов в подробностях рассказывал Кравцу о визитах любителей кайфа, Вера понемногу пришла в себя. Накопившаяся истерика частично выплеснулась, навалилась усталость. Но дел еще предстояла масса, надо было поднимать себя за шкирку и работать дальше.
Пока она шла по корпусам, ища, кого можно оторвать от других дел и отправить переносить мертвых, к ней то и дело подходили с вопросами, просьбами, предложениями. Что-то получалось решать на ходу, другие вопросы требовали ее присутствия на месте проблемы. Нужных людей она нашла достаточно быстро и послала к похоронщикам, но текучка так завертела ее, что только ближе к вечеру, когда солнце уже опустилось к горизонту, Вера смогла вырваться из больницы.
Она вышла к воротам и огляделась. Западную часть неба начало заволакивать облаками; свет закатного солнца пробивался сквозь них отдельными полосами, и останки города в таком беспорядочном освещении выглядели причудливо и жутко. «Какой-нибудь оголтелый киношник дал бы вырвать себе правый глаз, чтобы хоть одним левым взглянуть на это» - со злостью подумала Вера. И вдруг от неожиданности вытаращила глаза. На высоком берегу реки, там, где еще вчера виднелся над лесом крест Успенского храма, над полуповаленными деревьями поднимался к небу аккуратный столбик дыма. Не те беспорядочные клубы, которыми дымится пепелище, а тонкая и ровная полоса, как дым из трубы на детском рисунке. Вера почему-то сразу решила, что это именно дым из печной трубы.
Сам храм не мог быть виден из-за деревьев, но в том месте, где он должен был стоять, просматривалось некое темное пятно. Вере даже показалось, что она различает смутные очертания купола. Не тратя больше времени на разглядывания и раздумья, она быстрым шагом направилась в ту сторону.
Храм стоял. Другой вопрос, в каком виде. Вера, глядя на него, опять подумала, что ударная волна была все же какой-то странной. С купола начисто сорвана кровля, креста нет, колоколов на колокольне нет, пустые оконные рамы зияют чернотой. Но стены остались без повреждений и даже не почернели. И входная дверь цела, не вдавлена, не перекошена. Или двести лет назад строили не в пример крепче нынешнего…
И пожара здесь не было, хотя, по логике вещей, очень даже мог быть – храм метров на семьсот ближе к эпицентру, чем больница. Хотя кто его знает…
Дом священника пострадал примерно настолько же, насколько храм, – с него сдуло кровлю и вынесло стекла со стороны эпицентра. И, действительно, из печной трубы поднимался к небу серенький дымок.
Вера обошла дом, взошла на крыльцо и постучалась. Подождала немного и еще раз постучалась. Опять не дождавшись ответа, тихонько потянула за ручку двери. Та оказалась не заперта. Вера рискнула войти.
В сенях никого. Но из-за следующей двери доносились звуки, говорящие о том, что в доме кто-то есть. Вера открыла дверь и вошла в комнату.
Это было довольно просторное помещение, служившее одновременно кухней и столовой. У стены, противоположной входу, стояла настоящая русская печь. И, если по отделке стен было видно, что они достаточно свежие, то печка, хоть и чисто выбеленная, была старая. Скорее всего, когда перестраивали и обновляли дом, ее просто не стали ломать.
В печи горел огонь; заплаканная женщина лет сорока пяти стояла возле нее, полунагнувшись, и что-то передвигала внутри. У стены рядом с печью на старом диване сидели, прижавшись друг к другу, семь или восемь ребятишек разного возраста, от подростка до совсем маленьких, примостившихся на руках у старших. Они сидели неподвижно и молчали. Лица тех, что постарше, своими выражениями, насколько это возможно, повторяли выражение лица матери.
Вера была наслышана о том батюшке, что жил здесь, о большом чадолюбии его и матушки, родившей ему то ли девять, то ли десять детей, и всегда с оттенком белой зависти восхищалась их родительской отвагой, вздыхая, что ей самой второго-то ребенка не осилить, не то, что десятого. Но сейчас вид этих детишек со скорбно опущенными уголками губ и огромными от страха глазами подействовал на нее крайне угнетающе. Сила воли, на которой она держалась с утра, на мгновение дала слабину, и Вера почувствовала, что ее глаза наполняются слезами.
Она задавила готовую вновь начаться истерику и обратилась к матушке:
– Здравствуйте! Простите, что я вот так, без приглашения, к вам пришла. Я стучала, но никто не отозвался. Могу ли я видеть батюшку? Жив ли он?