— Знаю!!! — Выкрикнул в ярости Олег, крутясь в поисках, куда бы сплюнуть. Не найдя подходящего места, сглотнул. Чуть не поперхнулся от мерзостного состояния. С каждым словом Виолента ему становилось хуже и хуже. Голова налилась чугунной тяжестью и, наверное, впервые так стало гаденько на душе.
— А что ты так кипятишься? — Удивился Виолент. — Разве не ты отправил «голубем» по «радио» кто он такой? Разве не хотел…
— Я этого не хотел! — Заорал Олег и, тыкая пальцем в сторону бессловесной фигуры, пословно повторил, выделяя каждое слово. — Я! Этого! Не хотел!
— Да ладно ты… — Примиряюще сказал Виолент. — Не хотел. Знаю. Ты хотел, чтобы Губа не стал плохим «дедушкой». Так ведь? И чмарил его из благих намерений.
Голос у Виолента был сухой нейтральный и Олег не мог уловить по тону, издевается он, или действительно разделяет его позицию.
— Только чё реально не пойму, зачем ты его объявил? Разве не знал, что творится в гарнизонах?
Олег бессильно зарычал и выскочил из-за стола. Стал нахаживать. Его мутило от себя. В буквальном смысле.
— Я продолжу, с твоего позволения… Наутро Губа проснулся «защеканцем» и все это знали… Нет, пожалуй, хуже статуса, чем этот. Простые чумаходы пользуются, куда большими привилегиями и свободой перемещения. Однако, в армейском мирке всё с ног на голову. Если «обиженным» не пользуются хотя бы в течении месяца, он переходит в следующую категорию. Я объясню… Губе отвели «поганый» стол в столовой, выделили меченую посуду. К ней никто не притрагивался, он ходил с ней, не моя её. Зачем? Собирал объедки со столов, после того как отужинает или отобедает рота. Стал паршивей некуда, не ходил никогда в баню, не мылся и не стирался. «Сердобольные» ему порой подбрасывали сладкое, купленное в военторгах. Не давали, а подбрасывали как собаке. С приличного такого расстояния… Он стал НЕПРИКАСАЕМ. Буквально. Его и бить давно перестали. Первые дни ещё плевали на голову, а потом и этого не стали делать. Губа стал грязным вонючим животным, настолько запущенным и смрадным, что никто и помыслить не мог об сексуальных утехах с ним. Так из «защеканца» он перешёл в «чёрта». В самого самого. Смыслом его существования стало набивание брюха любой ценой и сон у закоптившейся стены в кочегарке. Его ведь и в собственную постель не пускали, настолько он был отвратным. Как сейчас… Да, Губа?!
Существо, неприкаянно стоявшее за окном, издало мычащий звук и выкинуло подобие слова:
— Ахт Ощна-а… — В больных слезящихся глазах появились заискивание и собачья надежда.
— Хочешь конфеточку?
— Заткнись, ты… Гнида! — Олег с подскоком развернул плечи физрука. Уставился в рыбьи зрачки. — Ухайдакаю, не погляжу…
— Давай. — Ответил тот. — Я гнида? Значит, ты себя ругаешь?
— А вот фигушки! Это ведь ты всё… Меня и не было тогда. Сам сказал: мы разные сути. Ты тогда подгадил, а мне сейчас, моей совести предъявляешь. Это нормально, да?!
Виолент молча, расцепил Олеговы пальцы у себя на куртке и, выдержав паузу, сказал:
— Да был ты, дружище, был! Ты родился в доме бабы Паши, под музыку Глена Миллера. Просто жилось тебе на этом островке очень хорошо, и ты предпочёл быть отгорожен от внешних раздражителей. Я, говоришь, это творил? Знамо дело! Только с твоего благоволения, брат! Это ты не хотел, чтобы он, — Виолент кивнул в сторону изваяния, — стал говнистым «дедушкой». А я лишь исполнил твоё пожелание.