Мысли прервались. Серое стекло убрали, и глазам предстала… Мать моя! С возвращением тебя, блудница!
Олег, который наперво «срисовал» часовню, увидел и тех, кто возле неё, а точнее, поодаль. Увиденное ему не понравилось. Вадим и Ваня склонились над лежащей на траве Наташкой. Да, точно! Это Наталья, а Люся…
Его супруга отрешенно сидела в стороне, обхватив голову руками. Что же тут, чёрт…
Головной в прыжке преодолел пространство. Схватил Люськину руку.
— Люца! Что тут у вас?!!!
Здание некогда развалившейся часовни выглядело сейчас как отреставрированная архитектурная ценность. Разве что не покрытая лаком. Чётко выверенный и посаженный на века забор. Без перекосов и отклонений. За забором величественной фактурой ввысь, словно крепость поднималась новая часовня. Молодая. Свежевыложенная. Так, что можно разглядеть в бинокль потёки смолы на опорных брёвнах. Перепела и сойки хлопотливо кружились вокруг да около, переругиваясь на своем птичьем языке. Третье обновление по праву считалось самым лучшим, будто мнимый хозяин изо всех сил стремился угодить заскучавшим гостям. А ещё, возможно, предлагал в совокупи и живых обитателей Скита. Кто знает… Разумеется, условно живых. Поскольку и твердь, и небо здесь не могли притязать на право безаппеляционного существования.
Некоторое время четвёрка стояла в оцепенении, молча уставившись на живописное сооружение. Стояли, молчали и боялись выдохнуть первое слово. Слова, ровно, как и мысли, потеряли силу в этом проклятом месте. Потом…
А потом и произошло то, чего Зорин опасался, но в принципе ожидал. С Натальей случилась истерика. Та классическая истерика, что в медицине характеризуется как форменная. Постстрессовая. Поначалу девушка цеплялась за слова, стараясь, как она сама думала, съязвить, но в итоге её раздражение вылилось в нечто большее. Канаты лопнули, неудивительно, и Наталью… прорвало.
— Новая, старая… Чему вы радуетесь?! Мы тут как подопытные мышки под наблюдением. Как крыски. Нам суют новую конфетку, а мы рады облизываться! О, новая часовня, новая клетка супер! Да вертела я эту молельню к шальной матери!!! Я домой хочу! Не трогай меня! — Она дёрнула плечом на попытку Климова к ней прикоснуться. — Вадим, ты сказал, к вечеру нас ждёт баня. Где она, эта баня?! Почему вместо неё я наблюдаю эту хренотень?!!! Почему я вообще здесь, а не в автобусе?! Гадство…
Черты лица её исказились, брови сдвинулись, губы зло затрепетали, и глаза из светло-голубых стали потемневшее влажными. Удивительная метаморфоза. Зорин не знал что лучше: попробовать успокоить её сейчас, или дождаться пока кризис минует. Ждать, пока истерика достигнет апогея — ох-х… Это пытка тем, кто терпит истерику. Вадим решился.
— Наташа! Я понимаю… — Начал он избирательно деликатно, но продолжить не смог. Шквал новых выкриков перекрыл его голос. Наташу несло.
— Я тоже понимаю!!! Надо разобраться, да разобраться!!! Откуда ноги растут и всё такое… Но Вадим! Уже вечность как мы разбираемся и что!!! Что нам лучше стало?!!! Где мы счас?! К дому подъезжаем, да?! Мы вылупились на эту часовню и думаем, не войти ли нам снова. Гадство!!!
Она размахнулась ведёрком и с силой кинула в сторону далёкого забора. Ведро, описав дугу, жалобно задребезжало в невысокой траве.
— Не подходи ко мне!!! — Заорала она Ване, когда тот попробовал сделать к ней шаг. Отскочила и бросила, похоже, всем: — Не трогайте меня! Со мной всё нормально!!! Всё…
На последнем слове её переломало в плач и она, сев на вещмешок, закрыла лицо руками. Плечи её заходили, судорожно вздрагивая. Кризис, казалось, миновал, но очаги-то верно остались. Достаточно неосторожного слова или прикосновения, чтобы спровоцировать новую волну цунами. Вадим это понимал и не решался заговорить вновь. Вместо слов он попытался приблизиться, однако, встал якорем, услышав сквозь всхлипы злое: