Девочка отвела взгляд от лица старухи, стараясь никуда особенно не смотреть, рассеянно глядя перед собой и погрузившись в свои мысли. Вдруг слева от неё, на самой границе бокового зрения, показалось какое-то шевеление, неясное, но отчётливое. Оксана подняла голову и вновь уставилась на Берениху, руки которой теперь уже не сжимали креста; правая ладонь старухи разжалась, и как будто начала медленно соскальзывать, сползая вниз. Второй глаз её, такой же отвратительно белёсый, тоже стал выглядывать из-под приоткрытых век, и Оксане вдруг почудилось, что голова покойницы начала тихо приподниматься над гробовой подушкой.
От страха девочка крепко зажмурилась. Об увиденном не хотелось думать, в него не хотелось верить. Судорожно повторяя про себя все выученные молитвы, она просто стояла и ждала окончания этого жуткого неприятного отпевания, которое с каждой минутой расцветало для неё всё большим безотчётным страхом.
В доме сильно запахло ладаном, но внезапно запах этот стал смешиваться с чем-то другим, необычным для места и обстоятельства; и вот уже в воздухе явственно ощущались ароматы прелой листвы и растёртой хвои, стало сыро, будто бы в хату только что нагрянул дождь. Послышался далёкий гул, потонувший в огромном пространстве, следом раздались чавкающие звуки земли, жадно засасывающие чьи-то голые ступни. Откуда-то подул свежий таёжный ветер.
Оксана резко распахнула глаза, более не в силах выносить невесть откуда взявшееся наваждение.
Прямо перед ней, в дубовом своём гробу, сидела бабка Берениха, глядя на неё одними лишь белками без зрачков, круглыми, как вороньи яйца; голова её была лукаво наклонена набок, а в неестественно растянувшейся улыбке виднелось надменное, горделивое ликование. Волосы покойницы, платок с которых куда-то исчез, разметались по всей груди, спадая неиссякаемым белым каскадом ниже боковин гроба, и Оксана заметила, что концы их срослись с зелёными нитями мха на громадном дубовом пне, на котором и возвышалось теперь последнее ложе старухи. Распятие же, покоившееся поверх савана, начало таять, теряя твёрдые очертания, грубая деревянная поверхность обратилась шершавой чешуёй, ствол креста плавился, разрастаясь и увеличиваясь в длину. Ещё одно мгновение – и изголовье Христа обратилось в шипящую змеиную голову, моргающую изумрудными огоньками глаз. Покойница принялась ласково перебирать кожистые колечки, в которые свилась рептилия, играя с ними своими паучьими тонкими пальцами, ногти на которых уже окончательно обратились в птичьи когти.
Вокруг гроба не было более ни людей, ни тусклого пространства горницы, дьяк больше не бубнил себе под нос едва различимые молитвы; позади большого пня расположились и другие деревья – высокие, многовековые, пахнущие августовским дождем и сырым туманом. Во все четыре стороны от этих двоих, девочки и старухи, пристально смотрящих друг другу в глаза, раскинулся реликтовый лес, и впредь не было ему ни конца, ни края.
– Пойдём. – Просипела старуха. Голос её был вязкий, сырой, будто могильная земля уже успела набиться ей в гортань, и теперь клокотала внутри липкой, чавкающей грязью. – Ты должна это увидеть.
Она потянулась к Оксане, и та заворожённо, словно бы во сне, опустила ладошку в костлявую руку покойницы, после чего Берениха легко, будто и не было ей почти что сотни лет, встала с места своего вечного упокоения, и, выпрямившись в полный рост, зашагала по лесной тропинке, уводя за собой чужого ребёнка.
Оксана не сопротивлялась. Они молча шли вдвоём, старуха и девочка, по тропинке сквозь тёмный лесной массив. С каждым шагом чащоба становилась всё непрогляднее, деревья тянули к путникам свои корявые заскорузлые лапы, норовя расцарапать в кровь лицо, а вдалеке заслышался протяжный волчий вой. Начинало вечереть; в воздухе отчётливее проступила прохлада, знаменуя собой скорое приближение осени.
Впереди замаячил огонёк, сперва тусклый и едва различимый, со временем разросшийся в большое, хорошо освещённое окно, украшенное расписными резными наличниками, а после – в целую избу, одиноко стоящую посреди леса. Да что там изба – целый царский терем красовался на опушке, сотворённый до того добротно и слаженно, что Оксане он показался увеличенной ярмарочной игрушкой, одной из тех, которые красовались на торговых лотках по праздникам, бередя воображение охочей до ярких безделок детворы.
Берениха подвела Оксану к самому крыльцу и, жестом давая понять, что входить пока не надобно, просипела всё тем же вязким и булькающим голосом: