На щеке старика расползлось лиловое пятно. Здоровяк заходился смехом, уже не сдерживаясь. Его туша дергалась, будто от судорог.
— А дочь? Я дочь увижу? – тихо спросил старик, не поднимаясь с колен, не поднимая взгляда.
Здоровяк перестал улыбаться, щеки и уголки губ опустились, лицо стало безжизненным и мертвым. Казалось, что если прикоснуться к коже, то на пальцах останется блеклый грим, а если тронуть нос, он отпадет, как у сифилитика.
– Дочь? – спросил юноша.
Тут верзила упал на четвереньки и протяжно замычал. На пиджаке и штанах уже не было видно проплешин, будто их выкупали в мазуте, и старик увидел, как рука здоровяка оставила на полу чернильный след.
А потом взорвалась лампочка.
Блеклый свет луны, отраженный от наледи на домах, лишь едва касался существа, которое одновременно хрюкало и шипело, мычало и стонало, хором на разные голоса. По полу шелестел десяток паучих лап, хлопали неисчислимые крылья. А вот глаза было два — кровавые угольки, впившиеся в лицо деда, будто две пиявки.
Существо неуклюже двинулось на старика, который, заикаясь, сбивчиво читал молитву, руками пытаясь нашарить под свитером распятие. Угольки неумолимо приближались, стало жарко, и деда окутал удушливый запах серы.
— Хватит! — крикнул юноша, и комната озарилась светом. Невредимая лампочка качалась на черном проводе.
Верзила хрюкнул, бросил на юношу ненавидящий взгляд, но все же встал на ноги. Никаких лап и кожистых крыльев не было – только заячья губа на лице здоровяка постепенно зарастала.
— Да он последний, что он нам? Мусор, грязь, человек, — верзила достал из кармана сигарету, и её кончик вспыхнул сам, — брось его, друг, брось! — великана заволокло дымом, и через густую пелену в старика снова вгрызались два кровавых уголька.
Юноша подошел к деду и наклонился перед ним.
– Не бойся.
– Я не боюсь. Смерти не боюсь. Но дочь – ты сказал, что она умерла. Если умру и я...
– Болван. – прорычал верзила, – Как котят в ведре.
И тут старик увидел тепло в глазах юноши.
– Ты увидишь её. Она ждет. Прости, но я так больше не могу.
– Я понимаю.
Юноша прикоснулся к старику.
— Тебе пора. Ты последний, — здоровяк мотнул головой в сторону двери. — Прочь.
Старик поднялся и прошел в прихожую – медленно, как приговоренный, всходящий на эшафот. Открыл дверь. Пахнуло могильным холодом, плотным, упругим, будто жидким.
Но перед тем, как выйти, он обернулся. В комнате стоял худой мальчишка, заливающийся слезами, а перед ним на коленях ползал великан в черном сюртуке, будто пытающийся поймать каждую слезу. В доме напротив зияли провалы, тут и там виднелись силуэты обмотанных одеялами заиндевелых мертвецов.
Конец