— Как вода-то ему рот не захлёстывает? Ну как?! — Йост боролся со страстным желанием заткнуть уши ладонями, чтобы оборвать этот ужас.
А вот Томас стесняться не стал: накинул плащ на голову, да и туго руками обхватил.
Мгновение-другое казалось, что сейчас все, как по команде Виллемовой, начнут торопливо срывать с себя тряпьё — и за борт, за борт...
Песня оборвалась так же на полуслове, как и началась. Вроде как пловец-смельчак уже далеконько и слов потому не слышно. Что он между валов крутобоких, звук глушащих, ровно в ущелье спрятался. Что он, чёрт возьми, дыхалку просто-напросто хранит, потому и не горланит пока, но где-то плывёт, плывёт...
Глупый Корнелиус выразил безумную надежду всех:
— Может, и вправду доплывёт да нас выручит?
И словами этими как отрезал, отрезвил. Сглотнул пёс-океан, не жуя, Виллема, и надеждой там и не пахло. Вон и Томас кудлатую башку из-под плаща выдернул рывком. Сидит, как и все, тоже на прочих оглянуться боится.
— Дурак ты, кок, — не вытерпел всё же Гильом, для которого смерть друга старого — потрясение вдвойне.
— Hе-а, — отозвался неожиданно Корнелиус, — дуралеи у нас по океану плавают.
Непонятно сразу даже, о ком он: то ли о Виллеме ушедшем, вернее, уплывшем так внезапно и чудно, то ли обо всей их шлюпочной честной компании.
Сам-то кок, конечно, не дурак. Пока суть да дело, пока все смерть товарища переживают, он уже Виллемову одежонку споро на себя мотает втихаря.
Йост однако ж в рассудке оставался. И то ведь — в гарпунёры не только за сталь мускулов берут. Не потому, что с чудищем морским запанибрата, а и масла ещё в башке надобно иметь хотя бы толику.
— Давайте-ка сразом уговоримся, пока рассудком не двинулись. За борт более — ни-ни. Нечего еду по океану расшвыривать. А если кому уж невтерпёж счёты свести с жизнью распостылой, заранее сообщайте... Чтоб, значится, без жребия пойти.
— Ты чего такое плетёшь-то, Йост?! К чему клонишь? Чтоб вот так вот, за милую душу, друг дружку лопать?!
Народ враз как-то и о Виллеме позабыл.
— Погоди-кось. Вот не покусаем недельку — глянем, что запоёшь. Первым, небось, шляпу для жеребьёвки на дно швырнёшь. И такими взглядами одаривать начнёшь — ровно повар убоинку.
Йост спокойно выждал, пока прошумит скорым ливнем спор о достоинствах и недостатках подобного образа питания.
— Ну вот, о еде поговорили — и вроде как сыты. Теперь о других нуждах насущных. Спать предлагаю. Банки выломать на хрен, застелить одежду, слой людей, сверху ещё слой и оставшимся тряпьём забросать.
— Ты что же, голяком предлагаешь ложиться? А мыслишки богомерзкие не одолеют? — Питер не то шутит, не то всерьёз. По голосу не понять, а рожу в темноте не разглядишь.
— Не о том ты, святоша, гутаришь, не о том. — Гильом ровно роль дружка покойного на свои плечи взвалил. Сыплет теми же словечками.
— О грехе всегда помнить надо. Особенно во сне, когда мы перед Его кознями совсем беззащитны.
Йост их ровно и не слышит:
— Одолеют, одолеют. Чтобы водичка, что плащи пропитала, чуть погорячее была, а тот, кто на тебя завалился, бесплотным стал.
— А тому, кто под низом, хоть и тяжело, однако ж, по крайности, в тепле. — Корнелиус явно уже прикидывал, куда ему сунуться.
— Тот, кто внизу, опосля такой ночёвки может ломоту костную на весь жизни остаток обрести так, что никакая знахарка-травница не выведет. Зато верхние рискуют обморозиться не на шутку. А теперь можете сами выбирать, кому куда навостриться.
— Так ведь меняться можно! — хлопнул себя по лбу Якоб.
— Вот и будем вертеться, на вертеле ровно. Только не на огненном, а на ледяном.
— Вы как хотите делите, а я вообще не лягу, — и Томас голос подал. — Здесь просижу.
— Содом и Гоморру не обещаю, — вороном каркнул Гильом, — это вот у нас тут святоша большой мастак по таким штучкам, но в ледяной столп ты, парень, точно обратишься.
— Он за свои прелести опасается, — даже в темноте видно было, насколько плотоядной вышла коковская ухмылка. — Он же у нас самый аппетитный.
— Ну ты... гастроном! — Йост явно не мог подобрать нужного слова, а подобрав, как ему показалось, пообидней, хотя на языке вертелся ещё и «деликатес», невесть где подобранный, напрочь забыл всё остальное, хотя там, дальше, должны были последовать слова более простые и доходчивые. — Нашёл время шутки шутковать, — только этим и ограничился.
— А что ещё нам делать-то? — пожал плечами ничуть не смущённый Корнелиус. — В нашем положении только и осталось, что смеяться. Потому как слёзы давно выплаканы.