— Простите меня, — сказал он. — Я просто обезумел от мучений, которые доставляет мне несправедливость вашего обвинения. Я не любил вашего брата, это правда. Но я не изменил данной вам клятве. Я улыбался, принимая его удары. Не далее как вчера он при людях оскорбил меня и ударил по лицу хлыстом: след от удара ещё заметен. Только лицемер и лжец может заявлять, что после подобного оскорбления у меня не было оснований убить его. И всё же одной мысли о вас, Розамунда, о том, что он ваш брат, было достаточно, чтобы я смирил свой гнев. И вот теперь, когда в результате какой-то ужасной случайности он погиб, меня объявляют его убийцей, и вы этому верите. Так вот какова награда за моё терпение и заботу о вас!
— Ей ничего другого не остаётся, — сухо сказал Киллигрю.
— Сэр Джон, — воскликнул Оливер, — прошу вас не вмешиваться! Обвиняя меня в смерти Питера, вы расписываетесь в собственной глупости, а полагаться на советы глупца всегда считалось делом весьма ненадёжным. Допустим, я действительно стремился получить у него удовлетворение за оскорбление. Так, Боже мой, неужели вы настолько плохо знаете людей, и прежде всего меня самого, что думаете, будто я мог проделать это в тайне ото всех и тем самым накинуть петлю себе на шею? Прекрасное мщение, как Бог свят! Разве так я поступил с вами, когда вы дали слишком большую волю своему языку, в чём сами потом признались? Силы небесные, посмотрите здраво на это, подумайте, возможно ли то, о чём вы говорите! Вы — более грозный противник, чем несчастный Питер Годолфин, и тем не менее я, по своему обыкновению, прямо и открыто потребовал у вас удовлетворения. Когда в вашем парке мы замеряли шпаги, то делали это при свидетелях. Мы соблюли все правила, чтобы оставшегося в живых не привлекли к суду. Вы хорошо знаете, как я владею оружием. Если бы мне была нужна жизнь Питера, неужели я стал бы хитрить? Я бы открыто вызвал его на поединок и с лёгкостью разделался с ним в своё удовольствие, ничем не рискуя и не опасаясь ничьих упрёков.
Киллигрю задумался. В словах сэра Оливера звучала холодная логика, а рыцарь из Арвенака был далеко не глуп. Однако, пока он, нахмурившись, размышлял над последней тирадой сэра Оливера, Розамунда ответила за него:
— Вы говорите, вас никто бы не упрекнул?
Тот, к кому были обращены эти слова, обернулся к ней, почувствовав внезапное смущение: он уловил ход её мыслей.
— Вы хотите сказать, — медленно проговорил он, и в голосе его звучал нежный упрёк, — что я настолько низок и лжив, что тайно мог свершить то, что не осмелился бы свершить открыто? Вы это имеете в виду? Розамунда! Мне стыдно за вас. Как вы можете так думать о человеке, которого… которого, по вашему же признанию, вы любили?
При этих словах холодность Розамунды как рукой сняло. Горький упрёк, прозвучавший в них, привёл её в такой гнев, что на некоторое время она забыла о своём горе.
— Гнусный лжец! — крикнула она. — Есть люди, которые слышали, как вы поклялись убить Питера. Мне слово в слово передали вашу клятву. Кровавый след на снегу ведёт от того места, где его нашли, прямо к вашим дверям. Что вы скажете на это? Или вы всё ещё будете отпираться?
Кровь отхлынула от лица сэра Оливера, руки его безжизненно повисли, глаза тревожно расширились.
— Следы… крови? — бессмысленно пробормотал он.
— Что вы на это скажете? — вмешался в разговор сэр Джон.
Напоминание о кровавом следе, ведущем в Пенарроу, заставило его отбросить все сомнения.
Вопрос Киллигрю вернул сэру Оливеру мужество, которое он было утратил после слов Розамунды.
— Я не могу объяснить этого, — твёрдо ответил он. — Но если вы говорите об этом, значит, так оно и есть. Но разве это доказывает, что именно я убил Питера? Разве это даёт право женщине, которая любила меня, считать меня убийцей или и того хуже?
Он замолчал и, повернувшись к Розамунде, бросил на неё полный укора взгляд.
Она сидела на стуле, слегка раскачиваясь и то сплетая, то расплетая пальцы. Невыразимое страдание отражалось на её лице.
— Быть может, сэр, вы предложите какое-нибудь иное объяснение этому факту? — спросил сэр Джон, и в голосе его послышалась неуверенность.
— Боже милостивый! Даже в вашем голосе звучит сомнение, а у неё его нет! Когда-то вы были моим врагом да и теперь не питаете ко мне особого расположения, и тем не менее вы готовы усомниться в моей виновности. Но в сердце женщины, которая… любила меня, сомнениям места нет!
— Сэр Оливер, — ответила Розамунда, — своим поступком вы разбили мне сердце. И всё же, зная обстоятельства, побудившие вас к нему, полагаю, я могла бы простить вас, хоть и не стала бы вашей женой. Повторяю, я могла бы простить ваше деяние, если бы не та низость, с которой вы его отрицаете.
Смертельно бледный Оливер посмотрел на Розамунду, затем повернулся и пошёл к двери. У самого порога он задержался.
— Мне понятен смысл ваших слов, — проговорил он. — Вы желаете, чтобы я предстал пред судом как убийца вашего брата. — Он рассмеялся. — Кто предъявит мне обвинение перед судьями? Уж не вы ли, сэр Джон?
— Если леди Розамунда пожелает того, — ответил Киллигрю.
— Ну что ж, да будет так! Но не думайте, что я позволю отправить себя на виселицу на основании жалких улик, каковые представляются вполне достаточными этой леди. Если мой обвинитель, кем бы он ни был, намерен ссылаться на следы крови, ведущие к моему дому, и на несколько резких слов, что вырвались у меня в пылу гнева, я готов предстать пред судом. Но судом этим будет поединок с моим обвинителем. Это моё право, и я воспользуюсь им до конца. Вы не догадываетесь, какой приговор вынесет Божий суд? Я торжественно воззову к Всевышнему, чтобы Он рассудил меня с тем, кто выйдет сразиться со мной. Если я виновен в смерти Питера, Господь иссушит мою руку.
— Я сама буду вашим обвинителем, — бесстрастно произнесла Розамунда, — и если вы желаете, то можете на мне доказать свои права и зарезать меня, как зарезали моего брата.
— Да простит вас Господь, Розамунда, — сказал сэр Оливер и вышел. Сэр Оливер возвратился домой; в душе его царил ад. Он не знал, что ждёт его в будущем, но его гнев против Розамунды был столь велик, что в сердце его не оставалось места отчаянию. Им не удастся повесить его. Чего бы это ему ни стоило, он будет сражаться, но Лайонел не должен пострадать. Об этом он позаботится. Мысль о Лайонеле несколько изменила его настроение. С какой лёгкостью мог бы он отмести все их обвинения, заставить Розамунду склонить гордую голову и молить о прощении. Для этого достаточно одного слова, но он боялся произнести его, ибо оно могло стоить жизни брату.
Когда в ночной тиши сэр Оливер лежал без сна и уже более спокойно обдумывал события минувшего дня, они предстали перед ним в несколько ином свете. Он перебирал улики, которые привели Розамунду к её заключению, и ему пришлось признать, что у неё были на то все основания. Если Розамунда и несправедлива к нему, то он ещё более несправедлив к ней. Годами его враги — а своим высокомерием он приобрёл их немало — старались внушить ей самое неблагоприятное мнение о нём, но она любила его и не обращала на них внимания, отчего её отношения с братом стали весьма напряжёнными. И вот сейчас всё это обрушилось на неё. Раскаяние тоже сыграло свою роль, и она окончательно поверила, что именно он убил Питера. Наверное, ей даже кажется, что упрямство и безоглядная любовь к человеку, которого ненавидел брат, в каком-то смысле делает и её соучастницей убийства.
Теперь сэр Оливер многое понял и уже не столь строго судил Розамунду. Он понимал, что надо быть существом высшего порядка, а не просто человеком, чтобы испытывать иные чувства, нежели те, которые она переживала сейчас; что поскольку наши реакции следует оценивать по степени порождающих их душевных переживаний, то сейчас она должна так же страстно ненавидеть его, как прежде любила.
На его долю выпал тяжкий крест, но ради Лайонела он должен безропотно нести его. Он не мог принести брата в жертву собственному эгоизму из-за поступка, в котором сам не считал его виновным. Допускать подобные мысли было бы низостью с его стороны.