В молитвах просил бога простить ему неверие и разрешить прийти его невесте. По имени ее не называл, а всегда говорил одно только слово — невеста…
Мысли мелькали — уйти от мира, в тишину обители и там ожидать и ее и своей смерти и только случайный разговор с отцом толкнул на иной путь.
Следили за каждым шагом родители и — когда вечером приходил с кладбища — пили чай вместе. Боялись прикоснуться к больной ране — не спрашивали, не тревожили, — отец молча сидел с газетою, а мать бичевала себя, глотая слезы, за то, что сама толкнула единственного на страдание, зная наверное, что любовь не могла сотворить чуда, воскресить обреченную.
Как бы случайно отец бросил:
— Так, значит, скоро в Питер ехать?..
В первый раз вспомнил, что и уведомление получил из института и деньги посланы и что, действительно, надо решить, что делать — отшельником быть или в миру одиночество хранить до смерти.
Ни к кому не обращаясь, продолжал отец:
— Самое хорошее время в жизни, никогда не забуду первый год своего студенчества. Новый мир мне открылся, когда слушал первые лекции… Всего захватывало… Казалось, что и сам бы взошел на кафедру. Сотни глаз тебя пожирают, каждое слово ловят, как истину.
Решая про себя, что делать, сказал отцу:
— Я бы тоже теперь хотел быть ученым, профессором…
Мать и отец ухватились сразу:
— Я бы, Боренька, рада была видеть тебя ученым…
Подсказала ему:
— Ученые — как затворники, не от мира сего.
Отец продолжил:
— Один раз мне пришлось, не помню почему, на дому у профессора сдавать предмет, — кажется, болен был… Громко говорить боялся, боялся нарушить тишину кабинета, на каждый листок на столе письменном с благоговением смотрел. Как сейчас помню, — одно окно, стол письменный, черный диван кожаный и стен не было — сплошь книги и только на столе недопитый стакан крепкого чаю, исписанные листки и фотография какой-то девушки. Понимаешь, Борис, уходить не хотелось…
Нарисовал будущий кабинет Бориса, а когда он ушел к себе в комнату, Анна Евграфовна сказала мужу:
— Как ты, Вася, хорошо сумел подойти к нему…
— Подумает и решит ехать…
— Правда, Вася, если даже другой девушки никогда не встретит, то все-таки не в монастыре будет, а у него должно быть была эта мысль…
И опять ждал Лину, что придет, путь жизненный укажет ему, и думал о словах отца, и в первый раз уснул, не просыпаясь до утра, а за чаем сказал:
— Я тоже, папа, хочу быть ученым…
Последние дни проводил на кладбище. Углубленный в себя, не замечал никого, и когда по застенной дорожке шел днем от могилы к воротам, окликнула его девушка, — даже вздрогнул:
— Здравствуйте, Боря…
С гражданским студентом шла, с тем, что еще в вагоне на Рождество ехала.
— Я не узнал вас, Феня… простите…
— Я слышала, Боря, знаю… Знаю, как тяжело вам… Что делать?..
И студент повидался, молча пожав сочувственно руку.
Не знал, что сказать, что сделать, как виноватый смотрел на Феню.
— Я только повидаться хотела с вами, Боря…
Потом сзади до него донеслось:
— Ты не можешь себе представить, какой он оригинальный… Никогда еще не встречала такого…
Повернули на глухую дорожку в зарослях скамейки искать, чтобы дотемна целоваться среди тишины кладбищенской.
С того вечера не могла забыть Смолянинова, и до сих пор еще обидно было, что даже вместе с ней на вечеринку не поехал к ним. И про звезду Вифлеемскую с поклонявшимися волхвами не могла забыть. Раза два зимой встретила, озабоченный прошел, не заметил.
Приехала на Рождество домой и осталась дома до осени — дядюшка не пустил, Кирилл Кириллыч, в смутное время в столице жить.
— Если б у тебя благоразумие было, а то одни раз под нагайку попала — не пущу, пережди эту зиму, а там куда хочешь.
А дома на вечеринке, пронесясь через весь город в пустых санях с бубенцами дикими, от досады нервничала капризно.