— Не смейте двигаться, Боря…
Вспомнил, как поскользнулся, упал, руку вывихнул, и как принесли, и доктора вспомнил, и слова Фенины, что поможет ему, и принял с покорностию.
— Ничего, Боря — вы не стесняйтесь меня, сейчас я вам — сестра ваша, от сестры бы приняли помощь… От сестры милосердия тоже?.. Да?
Один, в себе замкнутый — ни товарищей, ни друзей. С застенчивой благодарностью протянул руку левую.
— Спасибо вам…
Сестрой ему стала, — не видела тела, белье сменяя, не чувствовала волнения тревожного, когда помогала подняться, обеими руками обхватывая, и только тепло согревалась душа, близостью непорочного.
Журавлевой сказала, что одна справится, не хотела, чтоб даже самый друг близкий прикасался к ней словами праздными, и ревниво оберегала на мгновение жизнь затихшую. Ни о чем не спрашивала, к наболевшему в нем не касалась и только хотела, чтоб сам заглянул в душу. И первые вечера сидела молча, даже не взглядывала на него и все время вспоминала поцелуи, в бреду взятые — со дна, с глубины души выпали ей они; может, только в самой глубине и жило еще ясное, — придавила его Николкина жадность беспутная, на Васильевском зародыш его залила кровью черною и загасил его обидою пытки ревнивой Никодим Петровский, и смешалось все это и с поцелуями, и с гусарским причастием Игревича, и с хиною, после студенческих ласк, в вагонах выпитой, а когда прикоснулась к цельному — ясное пронизало все пережитое и зажгло своим светом в душе любовь пожирающую. Счастьем с Николкой бредила — замучена, — душу хотела отдать Никодиму в рабство — в пропасть брошена; хотела себя заласкать телом пьяным — жизнь не дала фантастическим, — от чужих поцелуев очищение приняла, и сгорело прошлое, навсегда сгорело, и почувствовала, что покается непорочному обнаженной душа человеческая, дойдя до безумия, лишь бы спасти последнее и единственное — жизнь свою.
Принесла книгу новую.
— Я книгу принесла, читать вам буду. Василия Фивейского. Хотите, Боря?
И начала…
Вырвалось у него:
— Бог только чудеса творит, а за неверие — карает нас. И тут покарал бог.
— Василия Фивейского?..
— Да, его, Феня…
Лоб сжал рукой здоровою, и тень горечи по лицу пробежала.
— Помогите подняться мне…
Почувствовала, что к чему-то прикоснулась мучительному, больному, — уловила инстинктом в голосе и к надрезу горячему прильнула, чтоб всю муку обнажить разом.
Приподняла и задержала руки.
— Боря, голубчик, милый…
Сказала душа Фенина, заглянула в душу.
— И меня покарал бог…
— За что?.. Боря?..
Любовь потаенною осталась в сердце, а душа распахнулась от горечи на один миг, почувствовав голос из глубины горящей, и опять замкнулась.
— Я разумом поверил в чудо, не веря требовал от господа его, а когда он призвал мою душу к себе, — понял, что я только его творение в его воле карающей, смертный. Вот и теперь он меня покарал.
— За что, Боря, — за что?..
— Профессором хочу быть… ученым… А он покарал — лежу вот.
— А что было сделать нужно?.. Что?..
— В монастырь уйти.
И закрылась душа, сказал спокойно:
— Это все не то, Феня; не то, чего хочется, чего человеку нужно… Хорошая вещь, сильная. Купите мне ее.
— Зачем же в монастырь идти?.. Зачем?.. Там…
Вспомнила пустынь, и не только Николка, а вся жизнь ее содрогнулась.
Задумались… Молчали…
И ответом на все:
— Я сегодня один обойдусь… идите спать, Феня. Спасибо вам… Измучил я вас за эти дни.
— Хорошо. Я пойду, Боря. Спите.
Заснуть не могли, продумали о бренном житии в обители тихой.
Вспомнила Феничка и Николку, и лизоблюдство монашеское, и поглаживание сладострастное мантейными купчих богомольных, и еще острей встало прошлое; забывала, когда жила настоящим днем, а когда сказал, что уйдет в монастырь, в обитель тихую, где за стенами белыми содом мужеложства и бесовское радение во имя святых отец Онана со братией — закричать хотелось, чтоб Боря услыхал, как в лесу иноки растлевают девушек во спасение души православной и во славу обители старца и схимонаха Симеона пустынника БелоБережного.
А Борис молился до глубокой полуночи и, как сон, вспоминал бред ночной, — показалось, что она приходила, невеста вечная, только не мог ее видеть, а чувствовал, что приходила, в сознании где-то глубоко было, что непорочная была незримою, и не понимал, отчего, когда губы сжимал плотнее, точно поцелуи на них дремали жаркие, чувствовал их, не знал чьи, казалось, что она его целовала, незримая, может и увидал бы, если б в сознании был полном, и не только обманное ощущение на губах ощущал, а чувствовал бы прикосновение лепестков алых и в глаза заглянул ей синие и сказала бы ему, что, может, затем и приходила, чтоб сказать, указать путь новый. И решил, что была, как ангел, послана отвратить его от пути ложного и направить на путь истинный — затвориться звала в обитель тихую.