Босиком, в рубашке одной, держа за плечики пальцами, чтоб в один миг и ее сбросить, подошла к Борису.
Сил не хватило сказать громко, прерывистым шепотом:
— Боря…
Взглянул, посмотрел дико.
И опять, как в тот раз:
— Это ты? Ты? Лина?..
— Я, Боря…
— Ты пришла?..
Ничего не ответила, откинула с плеч руку и к нему бросилась.
Без слов, молча — замерла с ним — всем телом ответил ей, и у обоих сердце зашлось, дышать стало нечем.
Потом только шептал:
— Моя теперь?.. Да?.. Пришла, да?.. Пришла?.. Моя?..
И в белесую ночь сплетались, как призраки, пока не обессилели…
А когда у Бориса в голове стало ясно и он сквозь сон почувствовал, что не один, а кто-то другой с ним рядом, открыл глаза и в один миг отдернулся.
Утомленные упали руки, немного пошевельнулась, подушку схватив пальцами, и не проснулась.
Вскочил с постели и от ужаса не знал что делать.
Взглянул на окно, на карточку, на цветы и остановился на иконе и все это в один миг, точно беснующаяся мысль какая-то искала на что опереться.
Сжался весь…
— Покарал меня, господи… Иду, иду…
И захваченный одной мыслью, подавившей его до глубины, всего, наскоро одевался, хватал что попало, в корзинке рылся, скатал в простыню часть белья, высыпал из корзинки все на пол, положил скатанное, открыл все ящики в столе письменном, рылся, разбрасывая все по полу и по столу, схватил карточку и, точно обознавшись, подбежал к иконе, снял ее, положил в корзинку, закрыл и ушел из комнаты, опустив глаза.
В восемь прибежали подруженьки, молодых будить, вбежали в Фенину комнату — на столе — ералаш, постель не тронута.
— Валька, где ж они?
— У Бориса… там… пойдем.
Вошли — разбросано все, подле стола под бумагами платье и белье Фенино, а на постели — ничем не прикрытая, сжавшись в комок — Феня, и только на подушке с груди сполз золотой медальон с рубином и крестик с иконкою.
— Тут драма — уйдем, Валька.
И на цыпочках ушли молча.
Проснулась, не нашла любимого и, взглянув, поняла, что кончено, навсегда ушел, вспомнила про монастырь и решила, что он не покончит с собою, будет каяться.
Села на постель, подняла с полу рубашку и, не одевая, просто, прикрылась ею и, тяжело переводя глазами с одной вещи на другую, думала, будет у ней единственный или нет и когда телом вспоминала ночь жуткую, блаженно улыбаясь, шептала:
— Будет… будет… будет…
VII
И через весь город, пешком, с корзинкою, почти бегом, точно кто по пятам за ним гнался; у разведенного моста дожидал. Солнце такое же белесое, как Петербургские ночи весной раннею, из-за Невы выкатывалось.
На Николаевском у закрытой кассы простоял, и когда завозилась кассирша — очнулся и тут только вспомнил, что уезжает, а куда — не знал — в монастырь, а куда — все равно. И вспомнилось, — как называла Феничка, — в Белые Берега, в пустынь, в лес темный.
И что про монастырь говорила — тоже вспомнил и подумал, что где искушения больше, где соблазн, там и быть ему, иначе не покаяться, не достигнуть обители горней, чтоб к ней прийти.
— Вам куда?
На несколько станций дальше билет взял и обрадовался, что не узнают ни отец с матерью, ни она — Феничка.
И только в вагоне ослабел. Все тело разбитое ныло и холодная дрожь пробегала от спины к ногам и рукам, и душно было, — каждый мускул еще жил жутким ощущеньем жаркой близости. Минутами тошнота вставала и пересохшие губы слиплись и во рту было горько от перегоревшего вина и полыхнувшей на один миг страсти, когда без его желания, без его воли выпило тело тайну естества женского.
Входили и выходили из вагона и в вагон, на каждом полустанке останавливался поезд, забирал почту и без конца тянулся по стреле стальной до Москвы. И не сон, не дремота, а забытье укачивало Бориса. Так же быстро и неуловимо неслись мысли, ни одной схватить не мог, и только в сознании было ясно, что кончено, все кончено — молиться, каяться, а неощутимо где-то вставало — после этого не придет, никогда не придет ко мне; не исполнил предначертанного богом и потерял ее на земле — свою невесту.
От нервного напряжения ничего не ел; в Москве на Брянский вокзал шел пешком и, покачиваясь в вагоне накуренном, всю ночь ожидал второй пересадки — последней.
В сознании только было, что теперь близко к пристани тихой.
По лесу с гулом подошел пассажирский к платформе, высыпал богомольцев, — даже монах со звоночком с кружкою не успел пробежать подле всех вагонов.
И когда уехали линейки, нагруженные богомольцами, подошел к монаху.