Поднялась, вздохнула только, голову опустила и пошла позади всех сторонкою.
По городам, по деревням, по монастырям Ариша ходит и всю жизнь ей ходить, пока не покается, не смирит плоть грешную, — второй год, как мать игуменья из монастыря выслала и выгнала б может, да позора боялась, боялась обитель ославить девичью, чистоту перед людьми обнажить гнойную, пожалела ее душу девичью, неповинную, согрешившую земной любовью.
В монастыре согрешила девушка, а монастырь городской — в городе, на краю самом, у железнодорожного полотна, — одной частью над Окою повис подле моста железнодорожного. И гудят целый день над откосом поезда с грохотом, вылетают из глубины двух откосов змеями через мост и дальше по крутой насыпи в поля уползают хлебные. А выйти из задних ворот монастырских — мост перекинут через реку к кладбищу монастырскому. Точно сад оно при обители — запущено, ни дорожек нет, ни тропиночек и только бугорки-холмики, покрытые незабудками. По весне в кустах соловьи с вечера и до полуночи, и не кладбище, не место успокоения, а сад радостный.
Ходят в него вечером влюбленные — тишину обители смущать поцелуями в лад соловьиный, и черные тени крадутся по ночам в кустарники — монашенки молодые, послушницы.
Такая тут жизнь вольная, — за стеной монастырской целомудрие, а вышел в калитку заднюю, перешел через мост — кладбище и соловьи свистят трелями, и в сердце эти трели звенят, будоражат кровь радостью.
Ариша девчонкой взята в монастырь семилетнею. Мать померла, брат без вести — приютила ее мать Валерия, а с пятнадцати и скуфейку одела ей — спрятала золото рыжее под черный бархат, на клиросе певчей поставила. А в монастыре был такой порядок — не знали певчие работы черной, в досуг — рукоделие. Мать Валерия регентом, смиренная, по купцам привычная, отпоют заупокойную, проводят на кладбище и пригласят ее помянуть покойника. Отправит домой Аришу, сама ей накажет — «простыни метить кончай, придут сегодня заказчики»…
Пришло время, когда кладбищенский соловей кровь у Ариши взволновал трелями — покою себе не могла найти, сама над пяльцами гнется, а у самой тоска непонятная…
Мать Валерия скажет только:
— Терпи, Аришенька, терпи, милая… Тяжело девушке помирать заживо.
И терпела Ариша, пока жива была мать Валерия, смирная монашка была, тихая, — море житейское перешла бурное, а когда умер муж — от тоски однолюбия в монастырь ушла.
— Из монастыря никуда не уйдешь, Ариша, — служанкою не возьмут, не любят в миру нас, а так… долго ли сойти с пути истинного, а кто сойдет с него, хуже муки геенской девушке по рукам пойти, и болезни-то ждут — гнойные, — заживо человек погибнет. А монашенку полюбить?! Полюбит, ненадолго только. Спаси, господь, тебя от такой напасти… Ты красивая девушка, у тебя волос золотой вьется локоном и золотой у тебя голосок… Не знаешь ты ничего… Плохо это… Береги себя, девушка!..
Берегла себя до семнадцати, пока мать Валерия была жива, а не стало Валерии — с той стороны, что к городу, обрыв семинарский как лес темный и бродят по нем поповичи, соблазняют послушниц, — через обрыв на гору, кругом монастыря мимо калитки задней и на кладбище — караулить послушниц, романы крутить по весне с соловьиными трелями. Искушают поповичи молодых послушниц и старые вспоминают молодость, как заслышат песню мирскую радостную. Целые вечера из семинарского парка, изо рва песни слышатся — дружные песни, голоса молодые, сильные. А то затоскует попович какой по епархиалочке, по невесте своей, по поповне будущей и такой запоет романс — возьмет хоть кого за душу, не то что послушницу, и голос-то сочный, бархатный, и слова-то нежные:
«Не искушай меня без нужды…»
И вторит ему другой следом… — «без нужды»…
Такая грусть пролетит у келий, такую тоску нагонит о несбыточном, невозможном, о таком сладостном… целую ночь ворочаются на постелях послушницы.
Арише тоже дышать нечем от таких песен, и окно-то открыто, чтоб прохлада веяла, а не спится ей, оттого и не спится, что слышна из оврага семинарского песня, а с кладбища доносится соловьиный звон.
На место Валерии пришла поглядеть келию вдова купеческая, молодая вдова Галкина, и не Марья Карповна, а Евдокия Семеновна, и не Галкина, а Денисова.
Посмотрела келию, спрашивает игуменью:
— А сколько вам за нее?..
Потом на Аришу глянула и как вспомнила, что сама не знала на кого та похожа, а что-то близкое показалось ей, и добавила: