Приподняла Аришу, голову ее в руки взяла, по плечам гладила и вместе с жалостью к ней и ненавистью к Афоньке, к мужчине, ласкала ее по-особому и чувствовала, что и ее по-особому любить будет, в лицо вглядывалась и казалось близким оно, отчего даже почувствовала, что и тело к ней тянется. Не успокоилась Ариша от ласки этой, а только стала плакать тихо и тихо жаловалась:
— Матушка, не оттого плачу я, что мучаться буду, я-то ведь была счастлива, может, счастливей меня и на земле-то никого не было, а страшно-то мне, а ну, как узнают, тогда что, тогда выгонят, деваться-то куда, — некуда. Сама знала, что так будет, да тогда не думалось как-то об этом, уж очень я была счастлива, казалось, что само собой все делается, а теперь — страшно стало. Матушка Евдокия, не гоните меня, теперь вы мне как мать родная, вся я тут пред вами. Мне Варенька помочь обещала… Матушка… Только б не узнал никто… Никуда я не пойду от вас, в уголку целый день сидеть буду…
Успокоила Дунька ее, обещала молчать, грех покрыть, утаить в келье, и только странно как-то сказала, придушенно, шепотком, чтоб ее слушалась, угождала ей, тогда все по-хорошему будет, а сама думала, вспоминая слова Апполинарии, что теперь от нее никуда не уйдет, она повелевать будет ею, в ее руках девка, что заставит, то и сделает, а то пригрозить будет можно.
И первый раз Дунька заснула довольная, не мучилась, не ворочалась, а решила выждать, пока та успокоится, и от мечтаний своих даже с открытым ртом заснула, и во сне на подушку текли слюнки сладкие.
Ариша до рассвета не могла заснуть и не плакала, не было слез больше, только до боли глаза резало, точно повело их чем горячим. И сердце у ней в комок сжалось. Целую ночь перед иконою простояла в одной рубашке и не думала, что целую жизнь потом за счастье свое мучиться, об одном только — перенести теперь страшное.
Каждую ночь молилась она, — с того дня, когда на кладбище не пошла сама, начала молиться и не каяться, а молить защиты, а в душе каждую ночь горело счастье, всем телом его чувствовала и благословляла его за любовь свою.
И на Дуньку стала смотреть с радостью, старалась ей угождать во всем, с полслова желание исполняла каждое.
А когда тошнота прошла, спокойная стала, сосредоточенная, точно в свою глубину заглядывала и только по ночам томилась.
Уляжется мать Евдокия с шести вечера — Ариша до утра молится, исхудала, осунулась, только глаза стали гореть ярче и от опавших щек, и от потемневшего лица волосы казались еще пышнее.
Выспится Евдокия с шести вечера до трех ночи и начнет ворочаться. Не спится ей, и пойдут мысли разные, и выползет из-под кровати бес гаденький греха смертного, и мерещится он ей в темном образе человеческом, на ухо шепчет, сердце жжет. Слышит она, как в передней Ариша шепчет, и не бес ей уже кажется, а послушница к ней подходит ласковая, и только еще какой страх нерешительный сил не дает позвать Аришу.
А когда позвала Аришу, голос придушенный дрогнул и забилось сердце:
— Ариша, молишься?..
Отозвалась тихо:
— Молюсь, матушка…
— Жалко мне тебя, пойди сюда.
Подошла тихо.
— Иди ко мне, со мною ляжь, — тебе со мной легче будет… Покорно легла утомленная и от тепла ее на душе легче стало.
А когда обняла ее Дунька, прижиматься начала и шептать от безысходности, умоляюще, жутко и непонятно Арише стало, насторожилась как-то.
— Я ведь тоже мучаюсь, все равно как и ты, — ведь ты сама не знаешь от чего мучаешься, а я знаю. Все мучения пройдут.
Ноги сжала. Из рук цепких вырвалась, тут же подле кровати Дунькиной опустилась на пол и без слез каким-то одним иканием рыдала судорожно, а та от злобы безумной, лежа плашмя на постели, над Аришей свесилась и шипела над ее головой, хватая за волосы и дергая их пальцами корчившимися:
— Пойдешь или нет?.. Слышишь. Иди лучше. Хочешь, чтобы пошла к игуменье. Смотри… У, стерва, — иди, что ли!.. Теперь-то ты в моих руках, — не пойдешь — завтра же прикажут за монастырь выгнать. Да еще в полицию отведут… Билет желтый выдадут… А по этому билету тебя ни в один дом не пустят, каждый сапожник за три копейки целую ночь с тобой утешаться будет, и ничего ты ему не сделаешь… Слышишь… Сама выбирай. Иди лучше.
Тысячи мыслей в голове бились, душу полосовали пыткою, как ножом резало, — сама выбирай. Выгонят… На улицу… Билет желтый… сапожник… — и ни воли, ни сил — отчаяние и безразличие — все равно, все равно… И от слабости руки повисли, глаза закрыла и вся неподвижная стала, и только когда Дунька ее за волосы от злобы держала и шептала: «иди… иди…», как-то подавалась вперед немного, и, чувствуя, что нельзя отодвинуться от боли, как-то подползла к постели все ближе и ближе, а Дунька тянула еще сильней, отодвигаясь к стенке, и точно втаскивала ее на кровать…