А чертик нырнул в колодец новому жильцу опорожнить место с другими рядом, опустился, глядит — все дно взбудоражено. Раздосадовал:
— Не могли поменьше кирпича выбрать, бабы анафемские, ишь ведь как в воду шлепнулся, беспорядку-то сколько натворил тут — всех жильцов моих перепортил, раздавил двоих, даже смердеть начало!..
И начало смердеть с того дня, как последний жилец к нечистому прибыл, воду нельзя стало брать из колодца. Сперва думали, что взбудоражила весна ключи подземные, оттого и вода стала портиться, а как стало потеплей пригревать солнце, так еще сильней потянуло гнилью, тлением. Нечистый и тот не выдержал, — переселился в бадью колодезную и раскачивался в ней по ночам, как полицеймейстер в бельевой корзине.
Возопила обитель, что не стало у них воды чистой, ключевой, прозрачной, и пришлось игуменье людей призывать чистить. Полезли, глянули — белей полотна вылезли и — к игуменье:
— Трупики там… детские…
Умолила игуменья обители не срамить, перед мирянами на посмешище не выставлять монашек, не доводить до властей, и за работу заплатила, как полагается, не в пример против других…
Двенадцать трупиков со дна достали вечером, когда монастырские ворота на два замка закрыли старинные, а потом и еще выгребли косточки тоненькие, черепа беленькие. И закопали сейчас же ночью на монастырском кладбище.
Все было тихо, а ни с того, ни с сего пролетел слушок по городу, и все шепотком говорили, что никогда еще не было подобного — только господин полицмейстер в душе ехидничал:
— Это не река вам, тут живо…
А мать игуменья повелела старым монахиням нарядить следствие, и если какие сотворили блуд и смертоубийство в ангельском чине, в мантии — на покаяние на всю жизнь, на вечный пост, а если послушницы — из монастыря с позором изгнать в мир блудный.
Призвала мать игуменья Евдокию, спрашивает:
— А у вас все было тихо в келии?..
— Тихо, матушка, что ж может быть у меня? У меня тихо…
— Послушница у тебя благонравная?..
Увиливать начала Евдокия:
— Покорная была при мне, тихая, а что на стороне — не видела, мать игуменья, не знаю и сказать ничего не могу.
— Да у тебя кто?!. Как зовут?
— Ариша… рыженькая…
— Фамилия как?
— Не знаю, вот уж больше двух лет живу — не знаю…
— Как же так?..
— Не знаю… рыженькая… клирошанка она…
— Калябина?..
— Калябина?!.
— Ну да, сирота Калябина… из слободы мещанской…
— Калябина?!.
— Что тут особенного, что Калябина, — такая у ней фамилия…
— Как Калябина?! Не может быть, чтоб Калябина!
— Раз говорю, так значит Калябина.
И закружилась голова у Дуньки, — тут только поняла, почему тянуло ее к Арише — на Афоньку была похожа, только тут догадалась, что сестра его родная, и злоба проснулась, досада, что от того мучилась и через сестру его срам приняла, грех прикрыла ее, — тот блудливый и сестрица тоже — одной крови, ненавистью забилось сердце.
Спросила ее еще игуменья:
— Отчего она несколько месяцев сидела в келии?.. Больна чем была?..
Понесла Дунька, не думала, что говорила от ненависти, багровела от злобы:
— С брюхом сидела… Брюхатая… Больна, как же… Целую весну таскалась на кладбище, как кошка блудливая… Умолила меня, уплакала, — по слабости к ней снизошла… Все они одинаковые, а эта особенно… а злющая… непокорная… Намучилась я с нею, так намучилась!.. К этой весне и делать ничего не хотела… Как барыня… Ходи за ней… а грязи-то было что… грязи… а греха… Господи, сколько муки-то я приняла с нею, греха-то… самой во всю жизнь не покаяться из-за греха…
С горечью игуменья слушала, опустив голову, ничего не сказала Евдокии, велела только сейчас же прислать к ней Калябину.
А в Дуньке клокотало от злобы все, простить себе не могла, что и грех-то ее покрыла, и сама согрешила с ней в непотребстве блудном, а все оттого, что на Афоньку была Ариша похожа, тянуло Дуньку к ней.
От игуменьи к келии бежала, приговаривала:
— Я ж тебе покажу, стерва… Соблазнила меня… Вдову. Как же, Калябина?!. Я ж тебе покажу Калябина!.. будешь помнить… Калябина! А?! Калябина!
Дверь распахнулась, хлопнула и взвизгнула от злобы. Первое слово вырвалось — Калябина:
— Так ты Калябина?!. А?!. Калябина! Ах ты, стерва блудливая!..
Из-за пялец испуганная вскочила Ариша и от испуга чуть слышно ответила:
— Калябина, матушка… Калябина, Ариша…