Выплачется на людях баба, исповедует горе свое, и Арише будто станет легче, а сама сказать, свое горе выплакать на людях, мучения свои перед людьми исповедать — сил нет.
Поднимется, вздохнет молча и опять позади всех пойдет. Слушает жаворонков заливчатых, и сердце ее томит ласкою, тянет ее куда-то — сама не знает.
Странники в обитель Бело-Бережскую к Троеручице, и она с ними.
Лесной монастырь, дальний…
В прошлом году один раз была — понравилось.
С Мылинки такой лес начинается — не пройти человеку в нем, сосна столетняя не в обхват, ровная росла, молчаливая, и корабля такого не выстроишь, чтоб можно было на него установить такую мачту, а в лесу они шумят верхушками темными, как паруса корабельные, и не матросы коренастые по реям бегают, а легкие белки, как вьюн, лазают с ветки на ветку, с сука на сук, с сосны на сосну — через весь лес им дорога по верхам, — играют на солнце зверьки пушистые, шишками перебрасываются, прошлогоднюю хвою сбрасывают дождем иглистым. Зашумит лес по-жуткому, перекатные пробегут волны и загрохочет гром между сосен понизу, и затихнет лес, ожидая удара нового, и еще сильней и еще страшней — заскрипят сосны старые, будто плач по лесу, будто земля застонет о своих грехах. И опять тишина. А выглянет солнце, зашелестят шепотом радостным хвои темные, и будто у моря волна прибрежная — набежит, зашуршит по камешкам разноцветным, по золотому песку ровному, отхлынет на миг и опять раз за разом, как песня баюкающая, и сосновый лес поет эту песню вздохами, и будто не лес шумит, а земля дышит глубоко и ровно. Солнце на закате багроветь начнет и лес загорится золотой киноварью, горит чешуя, плавится, и смола каплет огневыми искрами, янтарными, и воздух золотой пахнет ладаном.
Легко идти по такому лесу, дорога — между двух стен золотых извилистых, верхушки друг к другу сходятся и, как тропинка узкая, между ними синее небо — река вечного, а под ногами — серебро, шуршит песок белый, — оттого и пустынь зовут Бело-Бережскою.
За белою оградою монастырскою Свень-река, берега отлогие белопесчаные, а в реке дно-зеркало, каждая рыбица видна; идет глубоко под водой красноперый окунь, а будто поверху, — кажется даже, что рукою его взять легко, пескари, как чешуя серебряная, как рябь на воде солнечная, горят искрами и прозрачна вода в реке Свень — из-под корней старых сосен вытекают ледяные ключи сочные и от старого моха, от сухой хвои, от смолы душистой золотая она и на вкус чуть горьковатая, душистая, а пить ее — не оторвешься — целительная. Смотришь в реку, и тянет тебя прозрачность коснуться дна.
Дорога к пустыни по лесу, а как только направо свернешь — река Свень и ее повернет по берегу, — легко идти странникам к обители, идут молча, — лес молчит и они тоже, каждый думает в тишине о грехах содеянных, а позади всех монашенка.
Арише в лесу легко дышится, смоляной запах кружит голову, от этого и все тело у ней становится легче, иной раз не чувствует его даже, только слышит, как сердце толчками куда-то в глубину падает, голову кружит и кровь волнует женскую. И легко ей и всю тянет над землей подняться, полететь к радости. Один раз в прошлом году побыла в обители и во второй захотелось побыть, отдохнуть от людей в лесу, послушать, как колокол серебром звенит поверху и будто не колокол, а золотые сосны звенят по-китежски. В таком лесу, кажется ей, душа очищается от греха тяжкого и на людях незачем ей исповедываться, услышит лес, как сердце у ней бьется, почувствует мысли ее и повлекут они к корням в землю, а примет земля и мысли ее и биение сердца и простит ей, — земля простит.
Странницы, богомольцы в лесу ночуют и Ариша с ними, и с каждым утром ей на душе легче; лежит, лес слушает и сама не знает — лес это дышит или у ней такое глубокое дыхание, от которого на душе легко. В последний раз встала утром, и показался ей мир иным радостным и манящим, точно иными глазами его видит и по-иному и в первый раз. И жить захотелось ей снова, точно и греха у ней не было никакого. С таким чувством и в монастырь пришла. За ранней обедней на паперти встала с нищими собирать на украшение храма, до конца стояла, пока молебствие не окончится Троеручице. Вышли молящиеся, за ними монахи. Один и подошел к ней.
— А вам, матушка, разрешил игумен?..
— Нет еще…
— Так вы сходите к нему благословиться, без этого нельзя…
Пошла Ариша к игумену, к отцу Гервасию, к Николке Предтечину.
Белобрысый послушник Костя доложил игумену…
В приемной у двери дожидаться стала. Ковер на полу, стол широкий под бархатной скатертью, к дверям половички постланы белые, старинный диван кожаный, по бокам кресла, на стенах: с одной стороны в черных рамках портреты игуменов, а над диваном — в золотых — епископы, в дальнем углу поставец с иконами и неугасимая лампада Троеручице, в три окна приемная и окна кисеей затянуты, чтоб не беспокоил посетителей монастырский комар.