Зина издали заметила хмурившегося Никодима, нервно потиравшего руки, и подумала, что он ждет ее, хочет зачем-то встретиться, может быть, у него произошло что-то важное… Подошла к нему, почти подбежала, вскинула глаза.
— Никодим, вы меня ждете?
Петровский вздрогнул и обрадованно ответил:
— Да, Зина, жду, давно жду, несколько дней…
— Что, милый, случилось?
— Я знаю, что вы через неделю именинница, и я очень, очень хочу в этот день быть с вами.
Девушка растерялась, испуганно взглянула на Никодима и не знала, что ей ответить, боялась отказать и обидеть, — о нем ведь она теперь всегда думает, и чем больше, тем ближе он ей становится. Она прикоснулась к его душе, взяла ее, но свою отдать — это ужасно страшно, ведь это должно быть на всю жизнь, а она даже не знает, — готова ли к этому, хватит ли сил у ней пережить эту минуту.
Растерянно ответила ему:
— Я подумаю, Никодим, подумаю, можно ли это будет, и напишу вам. Обязательно напишу…
И сейчас же, не простившись, убежала от него.
Бродить уже больше не мог от усталости и голода, ведь он теперь почти ничего не ест, не хочет от Фенички брать и доживает в ее комнате последний месяц, а потом он уйдет от ней и больше не будет мучения.
Вернулся домой, хотел лечь — постучала Феничка, но в комнату не вошла, позвала к себе:
— Я сейчас только вернулась домой, Никодим, и неожиданно видела тебя с тою девушкой, — помнишь, с ней мы колос ржи продавали…
От неожиданных в упор слов все в нем упало, и беззвучно спросил:
— Видела?..
— Да, видела! Вот почему ты в последнее время чужой стал… В твою жизнь врываться я не хочу, но ты должен быть честным, как я, — если к тебе пришла новая жизнь — не мучайся и не мучай, нам будет от этого легче и сможем остаться друзьями.
Никодим молча сел на диван.
— Ты ведь знаешь, что я к жизни отношусь честно, и не хочу, чтобы из-за меня страдал кто-нибудь, особенно ты, — ты ведь сейчас больше всего для меня, и между нами должна быть правда. Только этого я и хочу. Что же ты молчишь?.. Скажи что-нибудь, — только правду…
Тяжело было говорить, потому что почувствовал, что действительно к нему пришла новая жизнь — не заметил, как вошла в него и овладела, оттого и тяготился Феничкой, но сказать, раскрыть эту тайну свою — было жутко, — через силу начал:
— Да, Феня, может быть, я ошибаюсь еще, но что-то после встречи с той девушкой произошлосо мной…
— Ты нашел свою любовь, Никодим, и ты боишься ее… боишься в этом сознаться самому себе, она необычайна для тебя. Она ведь для каждого необычайна; когда и я нашла ее — мне тоже трудно было сознаться в этом. И тебя теперь тяготит моя близость… Да?..
— Я измучился… Даже показалось, — я правду скажу, потому что я виноват, очень виноват перед тобой, — мне показалось, что я на содержании у тебя…
— Никодим, и ты это мог подумать?..
— Поэтому и говорю правду, что подумал так про себя…
— И про меня?!
— И про тебя, Феня…
— Неужели ты думаешь, что я способна на эту гадость! Без влечения, без любви!.. С чужим человеком?.. Боже, какой ужас!.. Никодим…
— Это как-то само пришло… я про себя это думал, про себя только… И только с той минуты, когда во мне произошло что-то, ну, когда я ее встретил, — ее, Зину!.. Я говорил себе, — вот ты ничего еще не делаешь, а живешь на чужой счет, для тебя нанимают комнату, платят за нее, ты берешь деньги и у тебя не спрашивают зачем и сколько, а за это тебя любят…