И повели, повели его с зуботычиной, в потылицу подталкивая.
Присмирел Николай, видел, — не в шутки трепачи, говорят,
надежные. На станции в сутолоке не спускали глаз с него, на платформу вывели, — один с Николаем, другой за билетами, на дорогу калачей купил.
В вагон посадили — беспомощно ногти обкусывал, в уголок отвертывался — намокали глаза, краснея…
А Феничка целый день не находила места себе, точно в пустоте из угла в угол по всему дому ходила, как потерянная: сама не знала, что лучше б было — ненавидя жить дьяконицей или о жизни мечтать вольной, питерской, — хорошо жить, когда жизнь не узнала, когда она манит неразгаданным, телом, еще греха не вкусившим, тогда все пути ровные, по какому ни пойди — все прямые: ведут в обитель, преисполненную тайны любви непознанной, а нет тайн — и любви не будет: — пустота, жизнь потерянная, не жизнь, а призраки.
Ложилась — дрожала всем телом, хранившим еще в себе звук голоса Николая: оттого и дрожало оно, — был близким и звучал, во всю проникая, голос его в минуты жуткие, когда и кровь звучит голосом близкого и на всю жизнь, до смерти, хранит его. И сегодня, когда о любви молил, — хотя и знала, что не любит его, а сказал только слово, и проснулась волна ответная. Всем телом, ложась, дрожала.
Легла и заплакала.
Днем смеялась над ним, а ночью плакала и не о счастьи потерянном, не о любви, которой и вовсе-то не было, — была только фантазия, воображение книжное, а об распятой душе и теле, оскопленных прокаленной сталью, потому знала, вся чувствовала — не видать, не узнать счастья, не отдать души чистоте ясной ложа брачного грядущим ей в жизни человеком.
И свечка дотлела и сероватыми окна стали — не спала, от слез в забытьи до утра лежала.
ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ
МИРСКОЕ СТРАНСТВИЕ
I
Николай за дверь, Афонька ее на щеколдочку, да еще, постояв минуту, послушал — не идет ли кто, хозяйки нет ли. И прямо за котомку приятеля своего. С утра раннего на нее поглядывал, потому и поглядывал, что Николай ночью два раза вставал, ощупывал ее. Когда спички искал по памяти, на столе шаря, разбудил Афоньку, только тот притворился, что спит, любопытно было, зачем такое приятель котомку смотрит, а тот открыл ее, даже и руку засунул, попробовал — на месте ли все, цело ли, и загремел ложками деревянными, а потом будто зазвенело что-то, — показалось Афоньке, что зазвенело что-то; лежал, думал:
«Ишь ты, ведь сколько набрал ложек, две недели ходил за ними, собирал у братии, и не одни, должно, у него ложечки, еще что-то звенит».
А когда второй раз Николай вставал и опять в котомку лазил и опять разбудил приятеля — Афонька и решил:
«Так и есть, не одни у него ложки. Только что… Поглядеть бы…»
Утром встал Николка, собираться начал к Гракиной, от волнения и на котомку свою не взглянул, о встрече с невестой думал, о том, сколько просить приданого, прикидывал в голове сумму и округлял ее постепенно, пока не дошел до ста тысяч. Под конец только попросил приглядеть за котомкою. Ночью и в голову не пришло подсчитать приданое, потому напугали его в чайной трепальщики, еще там имущество свое потерять боялся, с этим чувством и лег спать, и просыпался — казалось, что сидит в чайной, спросонья, и к котомке два раза кидался…
Не спеша Афонька подошел к котомке, а все прислушивался, — поднял ее, на стул положил, отстегнул ремешки — выперло. Ложки высыпал, тряпье вынул и на самом дне, в белье, в кружевах, запутался и опять, как и ночью, звякнуло.
«Вот это и есть самое. Кружевчики-то зачем только…»
Вытягивать стал — за крючок зацепился — полотно затрещало — перстенек выкатился.
«Ишь ты, ведь, какая у него штучка».
И развертывать стал — рубашка женская, батист чистый, валансьен кружево — метка выпорота.
— С кого ж это он снял ее?.. На память берег, видно. Ну и Николка — забавник.
За перстеньком и еще такое ж, с камушками, браслетки с бирюзой, с жемчугом.
— Это и мне пригодится про черный день. У того теперь приданое — капиталы будут, а мне пока и того хватит про черный день. А черные дни у меня будут, может и не угадаешь, как придут они, да и теперь — на авось, на авось пришел к Машеньке, а перстеньки да браслетки забавные… должно, деньги плачены и работа ж — тож делать, и выкручивали фестончики, завиточки… забавные.
Вещицы разглядывал, разбирал, а где-то внутри толкало:
— Все равно не отдадут за него Гракину. У нас они все добрые, а приедут домой — монах, мол, — не отдадут. Коли еще и дядюшка взялся — и думать ему нечего о Феничке.