И опять где-то шептало тайное:
— Не отдадут ее — еще может и встретимся. Галкина-то верней будет. А только и мне уходить надо. Котомочку-то прихвачу, годится — не оставлю ему, еще наживет красотой своею. Перебуду на постоялом где-нибудь деньков пять, — не найдет, с тем и останется. Потом и к Галкиной можно будет, к старику ее понаведаюсь.
Собирался дней через пять, чтоб следы замести с котомкою, а знал, что сейчас пойдет, из каморки мещанской выйдет на улицу, дохнет свежим воздухом и пойдет на базар перед окнами потолкаться, себя показать Машеньке, — увидит — не выдержит.
Пособрал вещицы опять, закатал в рубашку ту же, посложил все, расчесал кудлы рыжие и позвал хозяйку: за двоих расплатился — понес котомку.
Не было у Афоньки подарочков от купчих богомольных, не выпрашивал себе памятки, не обдаривал всех домочадцев ложками, а попросту — заведет в лес темный, и все тут, — знал, что такая про него у купчих слава: рост высокий, нос горбиной, непомерно сила неудержимая в любви плотской, и заводил наверняк в лес темный, потому и наверняк, что каждая, когда шла, — знала, зачем идет. Подарков на память не брал, не выпрашивал, а ел да пил вволю, чтоб силы своей не терять православной. Бывало и дочек заманывал, и это случалось, зато уж тогда отдавался весь, с ума сходил от любви дикой, на рука носил по лесу, зацеловывал. Все равно знал — не видать ему женой девушку. И о богачестве не мечтал, жил себе изо дня в день с пятнадцати лет в монастыре, в пустыне Симеоновой.
Если б не Николай, не приятель, может, и до старости бы монахом дожил, а собрался приятель в мирское странствование, и самого потянуло на волю, глянуть — житейское перейти море. К тому же и Галкина подвернулась, — не упустил случая и окрутил бабу, дыхнуть ей не дал — затомил ласкою. Сама позвала, а уж если позовет баба при муже старом, да еще купеческая, — сдержит слово, не даст пропасть с голоду, потому от силы мужской не потянет к старому, а привяжется к молодому вся и телом, и душой, и мыслью. И пошел за ней, за Машенькой Галкиной, в большой город преодолеть пути странствия и причалить на ладье утлой к берегу благополучия своего.
За ночлег расплатился — пошел искать трактир Галкина.
На сенной площади в неделю три дня сутолока: в понедельник на ларях, да в лабазах, что в стороне площади подле хлебных ссыпок Собакинских, до обеда торг мелочной для приезжих из деревень ближних всякой овощью, крик, да кудахтанье, поросячий визг; по средам — подле трактира и красной лавки с бакалеей Галкина — скот ревет, ржут лошади, прасола о зипуны, о поддевки мужицкие руками хлопают, а в пятницу подле весов городских посреди площади сено да солому с телег растрясают.
В среду Афонька, будто закусить, чайку напиться, в трактир зашел Галкина, — пришлось так. Сперва под окнами помотался, заглядывал — не увидать бы Машеньку, да с улицы днем ничего, кроме занавесок да цветов на окнах, — может, и видала, да ему неведомо.
Всякого народу набилось в трактир в день базарный, и не приметили его в углушку заднем. А ему все видно, и от двери совсем близко, что не то во двор, не то в кухню, не то еще куда вела. Заманула его дверь эта и сел подле нее в уголку за столик, — заскрипит блок, и Афонька повернет голову.
Боялся только, не пришел бы Николай, приятель, — еще и поэтому забился в угол.
Моталися половые с закуской горячею — моталася голова Афонькина.
И стряпуха выбегала к прилавку два раза за приправою к приказчику и на его кудлы поглядела рыжие, — ухмыльнулась ему — смешон больно.
А потом какая-то, точно барышня, выбежала, этак глазами на него морг и тож с улыбочкой, — стала у двери отвореннои и пальчиком его поманила, и головой мотнула даже — показала: иди, мол.
Поерзал на стуле, по сторонам поглядел — не заметили ль и тоже ей головой мотнул, — сейчас, мол, приду, подождите капельку.
Без слов поняла, за дверью стала.
Один только и приметил сиделец-приказчик, потому хоть и два у него глаза, а во все стороны смотрит — на каждого, такой закон — на всех глядеть сразу и все видеть.
Ну, там стряпка еще зачем придет, а то — сверху горничная, ей-то зачем? — должно, не без дела послана. И не глядел на нее, а видел, как монаха кудластого поманила пальчиком.
— К самой, значит…
Сообразил сразу и подумал тут же:
— Сам-то в лавке сидит за кассою, так она через двор послала, — баба.
Нырнул Афонька в дверь, скрипнула блоком, — не пошевелился сиделец, будто и не было ничего.
— Марья Карповна вас позвать велела.
Мимо кухни по темному коридорчику и по крутой лестнице деревянной повела наверх.