— Тогда ведь я знал, что была послана, знал, что каждую минуту придут искать, — приходи сегодня, ждать буду.
И ушел к себе вниз по лестнице, и ответа не стал ее дожидаться, из темноты вниз опять повторил:
— Приходи, Дунь.
Будто и обида еще в душе жила, и от поцелуев-то надежда опять проснулась, и ушел-то, сорвался точно — не знала, что делать, и, цепляясь за надежду последнюю — вскрикнула тихо:
— Приду.
Шла — было жутко, а вошла — душа оборвалась, как играть с нею стал, дразнить ласкою с поцелуями, на коленях у него сидела — на руках лежала, запрокинув голову, а он целовал ее, целовал и давай шептать:
— До осени ждать нам, теперь недолго, Дуняша, — всего до осени, свое заведение открою осенью, сам старик обещал — дельце одно ему надо обладить, не надул бы только меня, этого и боюсь я, а тогда и осенью не придется.
Прислушалась к шепоту и точно очнулась Дуняша.
— До осени?.. А я, Афонь, думала…
— Да ты слушай, глупая!.. Как же теперь-то можно? Узнает ведь, сама узнает и взревнует тебя. Взревнует — тогда выгонит, а помочь-то и некому будет. Без помощи тут ничего не выйдет. Я тебе теперь как свой говорю — знаешь Дракиных?
— Ну, знаю…
— Так хочет их старик в трубу пустить, а я что вздумал… самому в это дело вступиться, потому наобещает Касьян много, а к чему придет — шиш масленый, а если сам возьмусь — такие капиталы нажить можно, не то что трактир — откроем гостиницу на главной улице. А без твоей помощи — ничего не выйдет.
— А мне-то что делать?
— Каждое слово Касьяново слышать. Сама-то, ты думаешь, расскажет что, — дожидайся! Пока не надоем — живет, а свой интерес — во как блюдет — ни слова не скажет, продувная. И с ней-то я из-за этого дела, понимаешь? Взревнует — конец тогда, — от кого я узнаю что, а тут ты, своя, — не любил бы, не сказал бы тебе, не доверился. Да так нужно, чтобы и про нее со мною старик ничего не знал, узнает — тогда мне конец, — так и тут не обойтись без тебя. Ее то ж надо от старика беречь — не узнал чтоб, а то Петрович выслеживает, местечка-то жаль ему, ну и не дождется, когда старику про меня наговорить можно. Сама знаешь, один раз было уж. Понимаешь, Дунь?..
— Как не понять — понятно, только боюсь я, Афонь — возьмешь ты на себя кровь Касьянову. Так, что ли, будет?
— Вот те Христос, пальцем не трону, ничьей души не загублю —
А и что я теперь такой-то так сама пойми, сладко, что ль, нам урывками-то, как ворам, видеться, коли б я принял тебя теперь? Разве ж я не люблю тебя?! Самому держаться трудно, а надо, а ты обижаешься…
— Не любила б, не пришла б к тебе тогда ночью, а ты как бесчувственный. Ладно, буду стараться, не разлюби только.
И на лестницу проводил с поцелуями, а вернулся — до утра не заснул, продумал.
Опять Дунька девкой вернулась на сундук к себе, и жутко ей стало, что затеял Афонька недоброе что-то, а в то, что замуж возьмет ее — поверила, оттого и поверила, что заодно будут действовать, а раз заодно — на всю жизнь связаны — все равно не уйти от нее Афанасию, на всю жизнь будет в ее руках.
А Касьян Парменыч наутро к Афоньке в трактир пожаловал. Бороденку почесывал, ехидно щурился и посмеивался:
— Слышал вчера? А? Гостечки милые! И еще б взял, коли б дал. Ушел рано ты, а он говорит, что и шпагатную-то заложит к осени… Теперь наш, не зевать только. Так ты, Афанасий Тимофеевич, займись-ка теперь, подыщи человечка верного!..
— Да я, Касьян Парменыч, и не знаю как!
— А ты поучись!.. Не мне ж учить тебя этому. Расспроси кого-нибудь.
— Кого ж про такое дело расспрашивать?..
— Таскается тут один, — небось, знаешь, — кляузы мужикам строчит.
— Поверенный, что ль? Лосев?
— Поверенный, брат, поверенный!.. Он самый. Ну, а мне некогда, пойду я… Да ты не зевай, поскорей надо, надо все обстроить за полгода, чтоб в августе запасы-то старые пустить по ветру, да к самой работе-то и на фабрике петуха пустить. Расходы будут какие, за деньгами сам приходи, да не в лавку, смотри, а наверх вечером. Ну, с богом!
Понял Афонька, что начинается мирское странствие для него, и путь-то порос репьем, да волчцами. А Лосев после того раза, как поучал сидельца Калябина, глаз не спускал с него, караулил, выжидал, когда работка ему выпадет по делу дракинскому, и каждый вечер садился за столик в углу подле двери кухонной, против стойки Афонькиной. В базарные дни по трактиру таскался, работенки искал случайной, а по вечерам без дела ходил, посидеть просто против Калябина. И дождался на масленой маслены. В тот же вечер велел
Афонька Василию блинками угостить Лосева и графинчик подать маленький, и Василий смекнул что неспроста захотел Афанасий Тимофеевич угостить кляузника, — от хозяина разрешение, значит, получил особое. Запросто селянку ел Лосев задарма, а тут — блины с закуской и выпивка. Лосев тоже понял, что начинается, значит, работа, и подошел будто Калябина за угощение поблагодарить особо.