Вместе с мужиками Афонька напился чаю, за одним столом, из одного чайника. Как пакет сунул дракинский, так и не дотрагивался, про черный день хранить собрался и не посмотрел даже сколько, а из засаленного гамана кожаного достал мелочи, еще из тех полторы тысяч, что от Галкина получил в задаток.
— А вы из каких будете сами?..
— Приказчиком был…
— Куда ж ехать изволите?..
— В Питер.
— Сами, ай от хозяина зачем посланы?..
— По своему делу, сам…
— У меня там тоже сынок работает.
И ухватился Афонька за мужика, чтоб хоть кого-нибудь да знать в чужом городе.
— Где?
— На пристанях был… грузчиком… Поклонник бы ему отвезли… вот гостинчика никакого нет…
— А где он живет?.. Я ему сам отвезу гостинчик.
Замусоленный конверт достал из-за пазухи и подал ему.
— Тут прописано…неграмотный я…
И поехал Афонька с адресом в столицу за Феничкой до Москвы с почтовым; в Москве проболтался день и на Николаевский пришел к вечеру, опять дожидать почтового. Осмелел, огляделся и залез во второй класс ужинать; поезда громыхали, носильщики бегали за господами и важными, и неважными, — сидел за бутылкою пива, поглядывал, будто дожидал кого.
Со смехом компания ввалилась веселая.
Господин, что с Афонькою сидел рядом в широкополой шляпе мягкой, с волосами, раскинутыми густыми космами, чтоб только сказать что-нибудь, начать разговор от скуки, обратился к Калябину:
— Молодежь едет, смеется, им и война нипочем — веселы, до японцев и дела нет никакого…
Встрепенулся Афонька, как про студентов услыхал, так и подумалось, что Феничка тут с ними.
Глянул, издали увидал ее и к стойке пошел — выпить будто рюмочку. Потом около нее прошел и картуз снял, как знакомый.
— Фекле Тимофеевне почтение-с… Тоже в Питер-с?.. вместе, значит…
Обернулась она и отшатнулась к Петровскому, ужас пробежал по всей и беспомощно ухватилась за рукав Никодима — спрятаться, убежать куда-нибудь, второй день ее мучил, в каждой мысли преследовал, а теперь наяву, как знакомый, обращается к ней, — так и встала перед ней мельница и бревна, раскидавшиеся у ворот, и в черной скуфейке монах рыжий, на Марью Карповну ее клонивший, тогда еще понять не могла, что не за Галкиной, а за ней, за Феничкой, ухаживать начал Афанасий Калябин.
— Что вы, Феня, что с вами?..
— Этот, опять этот, Никодим Александрович.
— Кто этот, где?..
— Вон там стоит, рыжий… поклонился мне…
— Да кто это такой?..
— Так, ничего, пройдет это…
А сама к Петровскому прижималась и тянула его за рукав:
— Пойдемте в вагон… опоздаем…
И компания в Афонькину обернулась сторону, и расспрашивать стали Феничку.
— Это так, господа, ничего… идемте, я вам расскажу… Были у нас еще в позапрошлом году на святках ряженые, и он был — не то монахом, не то странником, не помню уж, и так меня напугал, что с тех пор позабыть не могу этих волос рыжих, — так и кажется, что схватить хочет за руку, как тогда…
И все это скороговоркой, с улыбкой нервною, обращаясь все время к Петровскому, точно ему одному рассказать хотела. И в вагон вошла, посадила его рядом с собою и, чтоб не остаться наедине с мыслями, продолжала, теперь уже посмеиваясь:
— Пришли они к нам ряжеными, и я из задних комнат девкой деревенской выбежала, кто в масках, — знаете, такие бывают картонные, — а кто и без масок, и я без маски тоже, а он, этот монах рыжий, — я сперва думала в маске, уж очень страшный, — и давай оглядывать, — нет ли новых кого, увидал меня с Галкиной…
А кто-то спросил из землячек:
— Это что муж задушил старый из ревности к буфетчику или сидельцу трактирному?..
И еще больше заволновалась Феничка, и еще торопливей рассказ фантазировала, и еще больше от этого испугалась:
— Он, он задушил, мне тоже так кажется… Так вот, я с нею стою, болтаю, а он сзади меня хвать, обернулась, — рыжие волосы, брови рыжие и нос проломленный, прямо ужас какой-то, как маска страшная, и хохочет в лицо, — новенькая говорит, да еще без маски, какой деревни? — я от него к Марье Карповне, а он и давай нас обеих руками обхватывать, — не уйдете, говорит, раскрасавицы вы мои… Марья Карповна говорит: «Оставьте, Калябин, довольно вам…»
И опять даже вскликнула…
— Так это сам Калябин?.. Что ж ты, Феня, раньше мне не сказала, — я бы хоть рассмотрел получше.
И сразу Феничка замолчала, оборвала свою фантазию и еще больше придвинулась к Петровскому в полумраке синеватом, — плацкартный пассажир на верхней полке фонарь задернул.